Вера — это птица, которая чувствует свет
и поёт, когда рассвет ещё не наступил.
Рабиндранат Тагор
Вера — это высшая страсть в человеке.
В каждом поколении, возможно, существуют многие,
кто вообще не приходит к ней, но ни один не идёт дальше.
Сёрен Кьеркегор
Mне очень хорошо запомнилось моё первое впечатление от посещения храма. Это было в Кисловодске; только что отстроенный Крестовоздвиженский собор на окраине — вопреки жёсткому противодействию городской администрации — красовался позолоченным куполом за высоким глухим забором посреди то ли лачуг, то ли хибар. Район, как бы сегодня сказали, был откровенно депрессивный — тем контрастнее выглядела там новенькая церковь. Когда я вошёл внутрь, меня окутала совершенно непривычная атмосфера: огромное пространство, иконы, росписи стен, непривычные запахи кадильного дыма, ладана и — главное — какая-то… густая, заполняющая всё тишина. Впечатление — совершенно иное, чем всё, что уже было разложено по полочкам моей юношеской головы: «художка», театр, выставочные галереи, еженедельные походы на симфонические концерты, оперы, оперетты, спектакли, праздничные шествия образцово-показательной школы имени Великого Вождя со знамёнами… И вдруг тут — надо же! — нечто вообще несводимое ни к чему из уже знакомого. Не скажу, что именно с этого случайного визита у меня пробудился интерес к Церкви и религии — но впечатление я запомнил надолго. Нет, я даже близко не впал в «религиозный экстаз» (я и крещён-то не был!) и вовсе не почувствовал себя «в родном доме» — скорее, даже наоборот: едва ли мне удалось обнаружить там что-то близкое или созвучное себе. Думаю, окажись я в какой-то другой религиозной среде — мечети или костёле — впечатления были бы схожими.
Когда человек впервые сталкивается с феноменом веры, ему, как правило, поначалу бывает очень неуютно. Чем крепче он привык держать «вожжи бытия» в своих руках — тем неприятнее будет от самой перспективы существования чего-то (или, что куда болезненнее, Кого-то), чем (Кем?) управлять привычным образом точно не получится. Ведь вера тем и отличается от манипулирования, что её результат — всегда не от того, кто обращается ввысь, а от Того, Кто Сам «обращается в слух»\1. Но тут обычно не то что никакие привычные манипулятивные схемы не работают, а всё происходит с точностью до наоборот: что поделать, как сказано устами пророка Исайи, «мысли Мои — не ваши мысли, и ваши пути — не Мои пути, говорит Господь» (Ис 55:8).
Путь веры у каждого начинается очень по-разному. Чаще всего — через кризис, «глобальный облом», когда случается удар со всего маху крайне чувствительным местом об острые края бытия: смерть близкого, неизлечимая болезнь в расцвете лет, семейная драма, разразившаяся на ровном месте, обрушение давно и бережно лелеемых надежд. Да мало ли в жизни есть такого, что ежедневно тщательнейшим образом предохранительно обходит наша психика, ибо на бессознательном уровне все эти области заботливо огорожены красно-белой лентой: не подходить близко! Опасно! Не справишься!..
Как правило, после такого удара случается оторопь: привычные «заплатки» не работают, анестезия спиртным, уход в развлечения или другие зависимости желанного эффекта тоже не дают, боль только притупляется слегка, но не уходит. Перед разверзающимся экзистенциальным ужасом человек должен сделать свой выбор: свернуться, спрятаться — «я в домике, меня тут нет!» (или как вариант — «где тут у вас кнопка Reset (сброс — Прим. ред.)?») — либо впервые в жизни совершить шаг веры.
Бывает и другой путь: когда ложка ежедневного исчерпывания жизни (точнее, её прожигания) всё сильнее начинает шкрябать об днище, как бы намекая: finita la commedia (комедия окончена — Прим. ред.), всё уже испробовано, проедено, спущено по сточным каналам, и впереди лишь порожняя, неизбывная пустота. И вот сидит человек, голый, беззащитный, уже подмерзающий от медленно проникающего внутрь холода, в этой огромной, звонкой своей пустоте, «кастрюле», а вокруг — одни постыдные ошмётки былых развлечений, застывшие, неупотребимые, намертво присохшие к стенкам — и ничего больше-то и нет! Вот сидит он, горемычный, жалеет себя, проклинает окружающих, судьбу, собственную глупость и слабость — и вдруг какой-то тёплый, непривычный, ласковый луч касается его дрожащего тела. Позвали. Оказывается, привычная «кастрюля» — ещё не вся жизнь, это лишь выгребная яма, в которую, сбившись с дороги, угодил, — и её можно оставить, и отогреться, и навсегда не только забыть, но действительно освободиться от всего былого, куда и оглянуться-то — уши сразу краснеют. Однако и здесь тот же самый выбор: можно снова привычно скукожиться и продолжить нудную песнь «жизнь — боль, в конце — смерть, а все вокруг — сволочи и кретины, один я был когда-то хорошим, да и это прошло…». Или всё же последовать зову луча Света, захотеть вылезти из грязной «кастрюли» и пойти, «не зная куда», — только бы не лишиться этого света надежды!
Шаг веры или, если быть точнее и выразиться словами Сёрена Кьеркегора, «прыжок веры» — важнейшее событие в жизни. Это новый опыт отношения к бытию, опыт радикального доверия, разжимания властолюбивых пальцев — при отсутствии каких бы то ни было достаточных оснований для такого поступка. Что это? Способен ли к этому разумный, ответственный человек? Ещё как! Чем он вдумчивее и честнее, тем быстрее придёт к пониманию простой истины: жизнь, какими бы эпитетами её ни награждали, всё же несоизмеримо больше, сложнее и глубже, чем все наши познавательные способности. В чашку океан не спрятать — но и малая чаша солёной воды многое способна поведать о своём источнике. Однако — далеко не всё.
В переписке с Борисом Успенским Юрий Лотман как-то проговорился: «Чем дальше я живу, тем яснее делается моему уму и чувству, что я не один. Чувство соприсутствия у меня бывает совершенно физическое. Вот вчера я сидел в тёмном купе (все спали) и чувствовал физическую слитность со снеговой равниной, бегущей за окнами. Всё равно — пыль ли я атомная и материальная или сгусток информации, включённый в неведомую мне игру мировых структур, или же, наконец, бессмертная душа в руках Отца, или просто щепка, брошенная в весенний ручей, — я всё равно не один. И, идя наперекор рутине мира и подчиняясь ей, я включён в нечто, к чему я испытываю доверие. И не боюсь не только смерти, но и жизни».\2 Кстати, перед этими словами Лотман декларирует: «Я неверующий…»
Как бы парадоксально это ни прозвучало, но и такому «неверующему» может быть совсем не чужд кьеркегоровский «прыжок веры». Лотман продолжает: «Конечно, всякий мыслящий человек не может не пронзаться чувством бесконечного одиночества, не переживать минут отчаяния. Но именно минут. Нельзя позволять себе жить в отчаянии. Это — разрушать себя, не принося никому пользы. Сколько раз я убеждался в том, что стихийный поток жизни находит лучшие выходы и решения, чем те, которые рисуются нам и о которых мы хлопочем». Здесь «прыжок веры» — в решимости довериться тому, о чём мы толком ничего не знаем: ведь что такое «стихийный поток жизни»? Разве не причудливый узор непонятных обстоятельств? Почему мы решили, что у этого «потока» — добрая воля, а не злая, мстительная, подлая? И с чего это вдруг он должен «найти лучшие выходы» — а не наоборот, самые что ни есть наихудшие?
Мы постепенно подходим к «предчувствию» веры как таковой. В своё время Владимир Соловьёв предельно точно описал феномен веры с философско-психологической точки зрения: вера — это «признание чего-либо истинным с такой решительностью, которая превышает силу внешних фактических и формально-логических доказательств <…> (Вера) есть <…>выражение в сознании досознательной связи субъекта с объектом. Чем проще, общее и неизбежнее эта связь, тем сильнее соответствующая ей вера. Так, всего сильнее мы верим в бытие внешнего мира, потому что эта вера лишь отражает в нашем сознании тот первоначальный, простой и неустранимый факт, что мы, то есть данный субъект, есть часть общего бытия, член всемирного целого».\3 Разве не об этом же говорит Юрий Лотман, когда его охватывает целостное ощущение единства бытия в грохочущем по рельсам поезде?
Именно эта «решительность», о которой Соловьёв пишет как об абсолютном условии веры, и даёт мужество сделать «шаг в пустоту», или, как это чудесно описано в евангельской истории про апостола Петра и его хождении по водам, — в пучину морскую. Когда всё, что есть внутри, разумное, опытом проверенное, книгами подтверждённое, говорит: «не вздумай!», а сердце требует: «верь — и иди вперёд!». Вот мы и подошли к ещё одному важному, совершенно неотъемлемому атрибуту веры — Его Величеству Риску.
Если в вере нет никакого риска — это не вера. С другой стороны, не всякий, отважившийся на риск, — верующий. Но тот, кто хотя бы однажды рисковал, лучше поймёт феномен веры, чем безупречный в своих прогнозах и управлении. Риск неизбежно ведёт за собой ещё один важный аспект веры — уязвимость. Ведь рискующий «открывается» навстречу неведомому, но сам факт этой открытости лишает человека значительной степени защищённости как таковой. Осознанная уязвимость — основа того, что Гилберт Честертон назвал «неуклюжей беспомощностью»: «В убеждённом человеке есть какая-то неуклюжая беспомощность. Вера столь велика, что нелегко и нескоро привести её в движение»\4.
Клайв Стейплз Льюис в книге «Просто христианство» объясняет, каким образом в обыденной жизни вера связана с готовностью рисковать. Он приводит пример мальчика, который учится плавать: конечно, ребёнок прекрасно понимает умом, что человеческое тело совсем необязательно начнёт сразу же тонуть, оказавшись в воде, — ведь он видит, как другие плавают. Но вот вопрос: когда он сам окажется один на один с водной стихией, когда инструктор уберёт свою руку, — что произойдёт? Он испугается и начнёт тонуть — или же поверит в то, что сможет удержаться на воде и плыть?
И далее Льюис приводит следующее определение веры: «Вера в том смысле, в каком я сейчас употребляю это слово, — искусство держаться тех убеждений, с которыми разум однажды согласился, независимо от того, как меняется настроение. Пока вы не научитесь управлять настроениями, пока не укажете им на их место, вы не сможете оставаться ни убеждённым христианином, ни убеждённым атеистом».\5
Именно решимость взять на себя риск веры и даёт вере право быть в числе добродетелей — то есть тех качеств души, которые требуют усилия, «делания». Вера развивается только через повторение «прыжков веры» — со временем они становятся настолько привычными, что иного способа «передвижения» по жизни уже вроде бы и не требуется. А зачем, когда так — гораздо вернее?..
Но что же за «сверхспособности» даёт именно такая, осознанная вера — когда человек ею пропитывается, как губка? Я бы выделил вот какие: дар прозрения, дар рассудительности, дар любви.
Прозрение — это не столько пресловутая «прозорливость», сколько способность непосредственно, вне зависимости от личностных зрительных искажений воспринимать и передавать истину как таковую. В житии основателя монашества преподобного Антония Великого есть такой эпизод. К нему приходят языческие философы посмотреть, что же за знаменитость живёт в пустыне? По ходу разговора они приходят в изумление: откуда у этого нигде не учившегося, даже не владеющего письмом старика — столь глубокие познания? В ответ отшельник говорит: «Вера происходит от душевного расположения, а диалектика от искусства её составителей. Поэтому, в ком есть действенность веры, для того не необходимы, а скорее излишни доказательства от разума. Ибо что уразумеваем мы верою, то вы пытаетесь утверждать из разума и часто бываете не в состоянии выразить то словом, что мы разумеем ясно, а посему действенность веры лучше и твёрже ваших велемудрых умозаключений».\6
Открытие веры как «распахнутость» навстречу Небу, признание собственной недостаточности в понимании бытия, полагает начало ещё одной добродетели — рассудительности. Отметим, что это вовсе не «рассудочность» и даже не «житейская мудрость». Добродетель рассудительности — духовный дар отличать подлинное от мнимого, лишь кажущегося подлинным — при катастрофической нехватке достаточных для этого различения оснований. Вера как раз и становится такой «помощью зала», или, точнее говоря, «помощью свыше», в разрешении зыбких, мутных, недостаточно проявленных ситуаций, где не запутаться самому совершенно невозможно. Вера позволяет войти в эту муть Небесному Свету, в лучах которого всё обретает свою конкретность и определённость.
В «Мартирологе» Андрей Тарковский написал: «Самое важное — < … > символ, который не дано понять, а лишь чувствовать, верить, вопреки всему — верить… Мы распяты в одной плоскости, а мир — многомерен. Мы это чувствуем и страдаем от невозможности познать истину… А знать не нужно! Нужно любить. И верить. Вера — это знание при помощи любви».\7
Но и в обратную сторону это утверждение тоже работает: любовь есть производное от веры, ведь именно вера наделяет формой и содержанием глубинный запрос человеческой души, обращённый к Небу. Эта творимая верой реальность для самого верующего имеет несоизмеримо более высокий онтологический статус, чем видимая его глазами, слышимая ушами, воспринимаемая всеми телесными чувствами. Потому что вера придаёт достоверность им всем — а сама в этом, как ни странно, не нуждается.
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
Господи! — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…
Осип Мандельштам (1912).
ПРИМЕЧАНИЯ
1.См. роман Антона Понизовского «Обращение в слух». М., 2016.
2.Ю.М. Лотман — Б.А. Успенский. Переписка. М., 2008. С. 435.
3.Христианство. Энциклопедический словарь. Т. 1. М., 1993. С. 352.
4.Честертон Г. К. Вечный Человек. М., 1991. С. 418.
5.Льюис К. С. Просто христианство. М., 2004.
6.Житие преподобного отца нашего Антония, описанное святым Афанасием в послании к инокам, пребывающим в чужих странах. М., 2010. С. 77.
7.Тарковский А. Мартиролог. Дневники, 1970–1986. М., 2008.
Павел Великанов,
священник, руководитель Лаборатории аксиологических исследований РГГУ
Опубликовано: Инструментариум. Вып. 9. Небо. М.: ФЦГП, 2024. С. 15–20.