Eдва ли у кого-то ещё остались сомнения в том, что религия — неотъемлемый компонент жизни общества, а религиозность как таковую невозможно «избыть», «вытравить», «показать по телевизору последнего попа» и тому подобное. Минувшие 30 лет свободы от доминирования атеистической идеологии по-новому переоткрыли роль и значение религиозного фактора в различных сферах — культуры, образования, политики.Появление 809 указа Президента Российской Федерации в целом было воспринято представителями традиционных религий позитивно: наконец-то ценностный дискурс начал торить себе путь в общественном сознании после долгих лет стыдливого хождения вокруг да около. Оставляя за рамками дискуссию о перечне ценностей, их несогласованность, а ещё более — даже определённую «загадочность» в неизбежном последующем истолковании, сосредоточимся на главном: что же есть для религии и религиозности ценности как таковые?
Аксиология как неизбежность
Аксиологический дискурс возникает как следствие тотального упадка религиозных институтов и вообще религиозности. История аксиологии как самостоятельной дисциплины начинается в конце XIX — начале XX века, хотя её корни, конечно же, уходят в более ранние философские традиции — начиная с античной триады «блага, красоты и истины» и заканчивая подробным анализом значения добродетелей в трудах средневековых богословов как Востока, так и Запада. Отдельный вклад был сделан Иммануилом Кантом, который ввёл понятие категорического императива. Традиционно основоположником аксиологии как выделенного раздела этики считается Рудольф Герман Лотце (1817–1881), утверждавший объективный характер ценностей и описавший их иерархию. Вильгельм Виндельбанд и Генрих Риккерт продолжили развивать идеи Лотце. Виндельбанд утверждал, что ценности являются нормативными принципами, которые направляют наше поведение и мышление, причём ценности могут быть обоснованы рационально. Риккерт развил более систематическую теорию ценностей, подчеркивая, что они не могут быть сведены к естественным фактам и требуют особого философского анализа. В его концепции утверждался приоритет высших моральных и эстетических ценностей над утилитарными.
Сокрушительный удар по формирующейся философии ценностей (а вместе с ним и мощный толчок ускорения) нанёс Фридрих Ницше. Он не только призывал к «переоценке ценностей», которые, по его мнению, находились в избыточной зависимости от христианства и западной философии, но и разбросал по своим трудам богатую россыпь именно ценностных провокаций, которые по сей день не дают покоя аксиологам. Радикализм Ницше в отрицании традиционных ценностей, важность которых казалась самоочевидной, стал своего рода «краш-тестом» для западного секулярного общества. Он посмел проговорить вслух многое, что витало в воздухе еще с середины XIX века — однако мало кому хватало обострённой честности и исключительного литературного таланта «выплавить в слове» дух времени. Это и сделало афоризмы Ницше бессмертными.
Вызов, брошенный Ницше религии как таковой, был оглушительным. В своей книге «Человеческое, слишком человеческое» (1878) он пишет: «Никогда ещё никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая религия родилась из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума». До такой категоричности в приговоре религии не доходили даже самые отъявленные представители различных критических школ XIX века, подвергнувших беспощадному и уничтожительному анализу достоверность фундаментальных религиозных постулатов. К началу ХХ века религия оказалась тотально скомпрометированной: религиозность стала «глупой» и «вредной» для подавляющего большинства думающих людей. Провозглашённая Ницше «смерть Бога» быстро заразила «запахом мертвечины» всё, что так или иначе было связано с религией, ещё агрессивнее вытесняя её из метафизического центра общественного бытия в маргинальную область невежества, экзальтированности и самовлюблённого мракобесия.
У Игоря Губермана есть такие строки:
Когда вдруг рухнули святыни
и обнажилось их уродство,
душа скитается в пустыне,
изнемогая от сиротства.
Заменить «опостылевшего Небесного Отца» и была призвана философия как таковая, и в особенности — аксиология. Революционная вакханалия 20-х годов ХХ века в России ещё острее поставила вопрос о жизненной необходимости срочной замены ценностной парадигмы, ранее надёжно укоренённой в христианской вере по преимуществу. В своей статье «Непрошедшее прошлое: к характеристике нетеистической религиозности» Алексей Пименов показывает на примере советской поэзии, как духовный вакуум неизбежно заполнялся новым содержанием — ценностно-ориентированным, но и вполне пародийным по отношению к прежней традиции. Проводя читателя сквозь глубинные «проговорённости» поэзии Владимира Маяковского, автор в завершение приводит гениальное по своей проницательности стихотворение Андрея Вознесенского, написанное в 1962 году. В нём уже откровенно утверждается нетождественность между исторической фигурой Владимира Ульянова и мифологической фигурой Ленина:
Я в Шушенском. В лесу слоняюсь.
Такая глушь в лесах моих!
Я думаю, что гениальность
Переселяется в других.
Уходят времена и числа.
Меняет гений свой покров.
Он — дух народа.
В этом смысле
Был Лениным — Андрей Рублёв.
Как по архангелам келейным
порхал огонь неукрощён.
И, может, на секунду Лениным
Был Лермонтов и Пугачёв.
Но вот в стране узкоколейной,
шугнув испуганную шваль,
в Ульянова вселился Ленин,
так, что пиджак трещал по швам!
Он диктовал его декреты.
Ульянов был его техредом.
Нацелен и лобаст, как линза,
он в гневный фокус собирал,
Что думал зал. И афоризмом
Обрушивал на этот зал.
И часто от бессонных планов,
упав лицом на кулаки,
Устало говорил Ульянов:
«Мне трудно, Ленин. Помоги!»
Когда он хаживал с ружьишком,
Он не был Лениным тогда,
А Ленин с профилем мужицким
Брал легендарно города!
Вносили тело в зал нетопленный,
А он — в тулупы, лбы, глаза,
Ушел в нахмуренные толпы,
Как партизан идёт в леса.
Казалось бы, с религиозностью покончено раз и навсегда; произошла вполне успешная, усвоенная народом подмена религии советской идеологией. Но, как и полагается, советский колосс оказался на глиняных ногах, и его обрушение было лишь делом времени.
«Второе дыхание» — откроется ли?
Массовое религиозное «выбраживание» конца 80-х — начала 90-х годов, временами имевшее высокотоксичный характер в виде проявлений религиозного фундаментализма, деструктивных сект, откровенного шулерства и эзотеризма на любой вкус и цвет, казалось бы, в итоге должно было привести к формированию нового ценностного согласия общества, основанного на вновь разрешённых религиях. Лидерами новой ценностной повестки, грядущей на восполнение упразднённой коммунистической идеологии, повестки, которая воспринималась властью скорее как некое «облако смыслов», смутное и неопределённое, должны были стать традиционные религии: православие, ислам, буддизм, в ряде регионов — шаманизм. Именно этой, вполне утилитарной функцией и объясняется готовность органов государственной власти активно включаться в возрождение некогда порушенных святынь, храмов, монастырей, грантовая поддержка образовательной и духовно-просветительской деятельности традиционных для России религий. С другой стороны, казавшийся стабильным рост интереса к религии, наполненность храмов и мечетей, набирающий всё большую популярность религиозно-ориентированный образ жизни подтверждал правильность распределения приоритетов со стороны власти. Однако в какой-то момент этот экспоненциальный рост интереса замедлился, перешёл в плато — а затем, в эпоху ковидных ограничений, вместо ожидаемого подъёма мы увидели активное снижение. В начале специальной военной операции мы ожидали ещё большего, чем в ковид, возрастания интереса общества к религии — но, увы, этого так и не произошло. Какие можно предположить причины такой парадоксальной ситуации, выбивающейся из стереотипа «пока гром не грянет — мужик не перекрестится»: и гроза грохочет, и мужик в какой-то оторопи так и замер неподвижно…
Первое — деинституционализация религии и появление феномена внеконфессиональной, а правильнее сказать, даже внерелигиозной, духовности. Сплав сетевого мышления, децентрализации, самоорганизующихся систем, соблазна «персонализированных» и «клиентоориентированных» настроек любых форм коммуникации, а также глубокого разочарования (вплоть до «травматических ожогов» после прикосновения к традиционным религиозным институтам) породил запрос на удовлетворение духовного голода вне каких-либо структур. Без сомнения, ключевую роль здесь сыграли сетевые сообщества, которые и стали не только главными интеграторами, но и амбассадорами или «апостолами» нового типа религиозности без религии. Внеконфессиональная духовность делает главный акцент на непосредственном контакте между человеком и высшей духовной реальностью — даже отказываясь описывать эту реальность в каких бы то ни было догматизированных формулах. «У меня Бог в сердце — и ваша Церковь тут совершенно ни при чём!» — носителей такого подхода внеконфессиональная духовность не только вполне удовлетворяет, но и показывает понятную и реализуемую перспективу духовного роста — без всякой зависимости от институтов. Именно такую духовность активно продвигают многие сообщества, сформировавшиеся на основе «Анонимных алкоголиков», которые сегодня, однако, вышли в своей деятельности далеко за пределы собственно аддикций: здесь и «взрослые дети алкоголиков», и анонимные обжоры, сексоголики, должники, курильщики, даже «эмоционально анонимные». Все эти группы реализуют на практике программу 12 шагов, в которую интегрированы основные положения внеконфессиональной духовности.
Второе — деградация авторитета как такового. Общество, отравленное въевшимся в каждую душу и плоть потребительством, давно привыкло измерять истину личной пользой, но никак не чьим-то внеположным к личности авторитетом — будет ли он человеком, институцией, Церковью, коллегиальным органом или чем-то иным. Удовлетворение духовных запросов сегодня скорее напоминает собирание некой фигуры из деталей LEGO куда более, чем встраивание всего образа жизни, мыслей, чувств под какую бы то ни было парадигму — будет ли она христианской, исламской или иной. Деконструкция истины как таковой в эпоху постмодерна привела к тотальной неуверенности в праве категоричности: всё — относительно, всё — ситуативно, всё может быть по-всякому. Поэтому — никаких директив, никакой однозначности, никакой претензии на «истину в последней инстанции».
Третье — избыточно-высокие ожидания от способности религиозных институтов оказывать влияние на людей. В своё время протопресвитер Александр Шмеман написал в своём дневнике: «Люди ждут и жаждут веры — мы предлагаем им религию. И это противоречие, это “несовпадение” всё глубже, всё страшнее». В большинстве религиозные институты вернулись к копированию и воспроизводству моделей, закончившихся катастрофой начала XX века — в области образования, культуры, взаимодействия с обществом. Читая в «Тихом Доне» Михаила Шолохова, как православный казак (!) скорбит о том, что закончились листы в «священных писаниях» для… заворачивания «цигарок», понимаешь, насколько глубоким был разрыв между демонстрировавшейся церковностью и циничной реальностью быта казачества той эпохи. Голос религиозных институтов, конечно же, сегодня уже никем не «затыкается», он звучит на многих площадках — но площадках вполне маргинальных, «на любителя» и, как правило, не находит живого отклика у большинства населения. Общество приняло религию как что-то неизбежное, но, честно говоря, не особо-то страшное и опасное — другими словами, беззубое и, возможно, даже в чём-то «миленькое» — если только слишком близко не подходить.
Четвёртое — диктатура психологизации.
Пятое — неартикулированность ценностной составляющей религиозности.
«Ценностный симулятор», или «La reproduction interdite»?*
Современная ситуация отношений между ценностным дискурсом и религией выглядит парадоксально. Пройдя более чем вековой путь от «детского» возрастания, «подросткового» ницшеанского бунта, «взросления» в катаклизмах минувшего века, ценности оказались… неприкаянными. Выяснилось, что никто, кроме государства, не готов их «усыновить», взять под своё крыло, нести ответственность за артикуляцию, экзегезу, обеспечивать методы их адаптации, трансляции, распространения. Да и само государство не стало форсировать тему ценностей — ведь стоит с ними немного «пережать», мы тотчас получим однозначную, жёсткую идеологию, недопустимость которой прописана в Конституции РФ. Ценности, описанные в Указе Президента, вроде бы как уже и есть — но в то же самое время любой конкретный вопрос об их иерархии и приоритете, вариантах воплощения и другие практические вопросы мгновенно увязают в не знающей дна болотной трясине бесчисленных интерпретаций и авторских истолкований — «по своему образу и подобию». Глобальная проблема — «установления родительства» — так и осталась нерешённой: ребёнок вроде есть, едва ли получится его отрицать, а кто родители-то, чьего рода и племени дитё — загадка! И все — глубокомысленно молчат…
Некогда сбежавшая от религии аксиология, повторяя библейскую притчу о блудном сыне, с трепещущим от волнения сердцем всё ближе подходит к милому отцовскому дому — но, странное дело (и здесь библейский сюжет рушится!) — никто не выходит ей навстречу, не бросается обнимать, не велит «заколоть лучшего барана», не надевает перстень на руку, не даёт новых, богатых одежд. Она стоит — а её… не видят, не замечают — словно бы она в шапке-невидимке. В родительском доме все заняты своими делами, и то ли зрение отца так притупилось, что он уже не может распознать в стоящем у ворот своё же порождение, то ли дитё настолько утратило былой облик, что и мысли пустить в дом такое никто из домочадцев и помыслить не смеет.
Но пока не будет пройдена процедура «установления родительства», ценности так и будут оставаться симулякром — оттиском без оригинала, «выблядком», бастардом, незаконнорожденным, и только поэтому — бесправным. Можно до бесконечности вглядываться в отражение затылка на картине Рене Магритта в надежде угадать хоть какие-то черты его облика, но пока герой сам не явит своё лицо — все эти попытки так и останутся пусть и благодушными, но бесплодными фантазиями. Потому что пока родителей нет — то и права наследования, естественно, тоже отсутствуют. Одним словом, «La reproduction interdite»!
ПРИМЕЧАНИЕ
* «Воспроизведение запрещено» (франц). Отсылка к названию картины бельгийского сюрреалиста Рене Магритта, написанной в 1937 году.
Павел Великанов,
священник, руководитель Лаборатории аксиологических исследований РГГУ
Опубликовано: Инструментариум. Вып. 9. Небо. М.: ФЦГП, 2024. С. 37–44.
Фото: Сандро Боттичелли. Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте Алигьери.