В числе прочих бесценных даров Пушкин оставил нам в наследство дар дружбы. Он так заразительно выражал свою симпатию, так искренне восхищался своими знакомыми, чьи имена известны нам лишь благодаря соседству с его именем, что мы унаследовали его «список контактов» вместе с пометками: нескладный Кюхля (Кюхельбекер) и меланхоличный Дельвиг, остроумный Плетнёв и простодушный Нащокин, все такие симпатичные, вечно юные, весёлые... готовые герои литературных анекдотов!
Точно так же «некритично» мы приняли на веру тот образ его жены, который возникает между строк писем Пушкина, в многочисленных байках современников и особенно современниц, наблюдавших за семейной жизнью поэта, скажем так, не совсем беспристрастно. Лёгкий тон, который Пушкин считал подходящим для эпистолярного общения с любимой женщиной, породил снисходительное, а то и пренебрежительное отношение к уму и душевным качествам Натальи Гончаровой. Самое комплиментарное, что мы можем найти в письмах поэта, звучит как издевательство: «Ты — баба умная и добрая», — пишет ей муж. Это она‑то «баба», с её осиной талией, виртуозной игрой на фортепиано и безупречным аристократизмом манер!
А какой она была на самом деле? Вот что удивительно: к тому моменту, когда Натали осталась вдовой с четырьмя детьми на руках, непролазными долгами и без всяких средств к существованию, она, возможно, и сама не знала, на что способна. С детства за неё всё решали другие: дед Афанасий, который воспитывал её до шести лет, деспотичная мать, потом — непостижимый муж... Эти пять лет, одиннадцать месяцев и восемь дней, прожитых с Пушкиным, оказались нелёгким испытанием — «всегда без денег, с дерзкими слугами, болеющими детьми, всегда или после родов, или в ожидании ребёнка», — пишет Ю.М. Лотман.
Последнее вызывает у каждого, кто имеет личный семейный опыт, особенное, отнюдь не литературное сочувствие: процесс беременности с его проблемами, сроками и волнениями мало изменился за два века. Сегодняшней барышне или юной женщине не составляет труда оценить, каково это — пять беременностей за неполные шесть лет, особенно если нежное, хрупкое телосложение превращают работу по вынашиванию и рождению ребёнка в болезненное испытание. Примем к сведению и то, что от мужа в этом деле помощи ждать не приходится: Вересаев, биограф Пушкина, приводит рассказ Нащокина о том, как Пушкин «плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых». Третьи, в мае 1835‑го, оказались особенно мучительными. А уже через шесть месяцев сестра Гончаровой докладывает брату, что Натали вновь беременна и находится «в самом жалком со стоянии...»
Всё это как‑то не очень сочетается с внушёнными нам образами «попрыгуньи‑стрекозы», порхающей по бальному паркету. Вот и Пушкин постоянно пилит жену, устраивая ей сцены ревности, упрекая в кокетстве и подозревая в самых страшных грехах. Даже глядя на любимый брюлловский портрет красавицы‑жены, этот «умнейший муж России» терзается мнительной тревогой: «Что‑то у тебя виноватый вид сегодня...»
Были ли у него основания для ревности и тревоги? Ещё бы! Только представьте себе: 16‑летняя девочка, выросшая в деревне, воспитанная на французских романах, где все без исключения персонажи постоянно охвачены «чувствами», сильными и многословными, вдруг попадает в сверкающую столичную тусовку и производит фурор! Никто, ни один тёртый многоопытный ловелас, не может устоять перед её обезоруживающей красотой! Любопытная деталь: когда Натали, уже после смерти Пушкина, познакомится с Лермонтовым, тот скажет ей, что всегда старался держаться от неё подальше, чтобы «не поддаваться общему безумию» и не «сходить по ней с ума, как все»...
И вот, внезапно и страшно, весь этот вихрь оборвался, и её с детьми, словно потерпевших кораблекрушение, выбросило на берег в калужской глуши... Она оказалась в дедовских Полотняных Заводах — в том доме, который когда‑то покинула ребёнком. Ей 24 года; она всё та же стеснительная девочка, без жизненного опыта и друзей; но её репутация теперь замарана грязью и кровью; к тому же она носит самую громкую фамилию в России, так что каждый её поступок общество станет рассматривать в увеличительное стекло. Она раздала некоторые вещи Пушкина его ближайшим друзьям? — «Стремится избавиться от памяти о нём!» Торопится со сборами, чтобы поскорее убраться из гудящего пересудами Петербурга? — «Она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорчённой...» — беспокоится Софья Карамзина, дочь великого историка. И так — каждый шаг, каждое слово.
Заслуживает особого восхищения то, что за отпущенную её следующую четверть века мы так и не услышим от неё ни оправданий, ни попыток рассказать свою версию трагического происшествия, сломавшего ей всю жизнь. Только в минуту смерти Пушкина у неё вырывается: «Видит Бог, я ни в чём не виновата!» И всё. Призвав Бога в свидетели, Наталья Николаевна раз и навсегда предпочла Его суд суду человеческого мнения.
На этом суде выступали почти исключительно свидетели обвинения. Причём некоторые из них обладали гениальной способностью выносить разящие приговоры, облечённые в форму незабываемых афоризмов. Вот Марина Цветаева не знает ни жалости, ни сочувствия: «Нет в Наталье Гончаровой ничего дурного, ничего порочного, ничего, чего не было в тысячах таких, как она, — которые не насчитываются тысячами. Было в ней одно: красавица. Только — красавица, просто — красавица, без коррективы ума, души и сердца, дара. Голая красота, ра зя щая, как меч. И сразила».
Её внешность заворожила всех и стала едва ли не главным обвинением, повторяемым из века в век, как заклинание. «Бездушная красавица», «кружевная душа», «кукла»...
Вспоминаются слова Бродского, посвящённые другой красавице:
...Они тебе заделали свинью
за то, чему не видели конца
в те времена: за красоту лица.
Мало кому посчастливилось заглянуть внутрь этой сияющей красоты. Вот Пушкин пишет ей: «...душу твою люблю я ещё более твоего лица». И у других современников время от времени проскальзывают удивлённые суждения — о простоте и ровности её обращения, о её безупречном такте, душевной чистоте, о способности мужественно, не жалуясь, нести своё вдовье бремя.
Но те, кто в веке XIX, как и в наши дни, жаждал подробностей и страстей, надеялся на интересное развитие скандала (был шанс замешать в него и самого императора) — все эти наблюдатели, насмешники, острословы тогдашних «социальных сетей» остались ни с чем. Наталья Гончарова‑Пушкина не дала им никакой пищи для жадного и грязного воображения. «Женщина без сердца» (c’est une femme sans сœur), — разочарованно заключили глубокомысленные бездельники. Что это за странный выбор — уехать в деревню и посвятить себя воспитанию детей?
Если бы они знали!.. За ней была вина и похуже! Оказавшись в одиночестве, в глуши, «первая красавица Петербурга», «звезда Севера» отдалась самому простодушному, самому тёплому, деревенскому благочестию, которое тогда, как и теперь, требовало мужества и чистоты. «Иногда такая тоска охва ты ва ет меня, что я чувствую потребность в молитве, — признавалась она. — Эти минуты сосредоточенности перед иконой, в самом уединённом уголке дома, приносят мне облегчение. Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое раньше часто принимали за холодность и меня в ней упрекали».
Суд человеческий редко бывает справедлив. На наши суждения налипает, как мусор, шелуха нашего собственного несовершенства. Своим промахам и ошибкам мы находим массу объяснений; а вот других судим «по всей строгости»... Но расхожие, подкреплённые цитатами представления о Наталье Гончаровой‑Пушкиной не просто искажены — они, что называется, справедливы «с точностью до наоборот». Погружаясь в материал, с недоумением читая ядовитые рассуждения о ней и прислушиваясь к немногим её собственным тихим словам, дошедшим до нас, я всё больше изумлялся. На языке крутилось неуместное, казалось бы, слово: святость.
Ответственное, наполненное заботой и нежностью материнство. Мужественное, расцвеченное иронией перенесение бытовых и финансовых тягот. Душевный такт, который позволил ей не поссориться ни с одним из родственников — своих и покойного мужа, досаждавших ей, пренебрегавших ею, терзавших её глупыми советами... И в завершение многолетнего искуса — замужество, в котором проявились удивительная трезвость души и умение ценить настоящие, а не декоративные мужские достоинства.
Она могла бы распорядиться своей красотой, обратить её в капитал, блеском положения заткнуть рот пересудам. К ней посватался богатый и титулованный жених: он готов был разом избавить её от финансовых затруднений, от пятна на репутации, наконец — от навязчивого траура (муж на смертном одре наказывал: «носи траур год или два»; Натали оставалась вдовой семь долгих лет, всю свою молодость, и с печальной иронией писала сестре: «Мы из чёрных шлафоров не выходим...»). Жених и детей готов был пристроить в «элитные учебные заведения», чтобы не мешали юной красавице‑матери радоваться жизни... Ответ Гончаровой на это завидное сватовство звучит как выстрел из пушки: «Кому в тягость мои дети, тот мне не муж...»
Не сквозит ли в этих словах интонация онегинской Татьяны? Вот только в жизни так говорить и чувствовать труднее, чем в романе.
В конце концов она выйдет замуж за Петра Ланского, человека исключительно достойного, небогатого, правильного до скуки, так что биографам почти нечего сказать о нём, кроме того, что он — славный малый и отличный офицер. Натали родит ему трёх дочерей, но этого ей будет мало: кроме своих семи, она будет опекать, кормить и нянчить ещё четверых детей родственников и знакомых. «Моё призвание — быть директрисой детского приюта, — пишет она Ланскому. — Бог посылает мне детей со всех сторон...»
Это она‑то — «кукла», по известному суждению Цветаевой? Мне‑то как раз дерзновенно кажется, что жена Пушкина была совершенно под стать своему мужу, по‑своему совершив настоящий жизненный подвиг, блестяще проявив особый род человеческой гениальности. И уж точно она ничем не запятнала доставшееся её великое имя. Примечательно, что и во втором браке, до самой смерти, несмотря на недуги, она будет по пятницам держать сугубый пост — в память о первом муже.
Сама её смерть тоже кажется Божь им знамением: Наталья Николаевна простудилась на крестинах долгожданного внука, Александра Александровича. Муж умолял не ездить: врачам только‑только удалось стабилизировать её состояние, и один из них предупреждал Ланского: «Малейшая простуда унесёт её как осенний лист». Так и случилось. Госпоже Пушкиной‑Ланской, урождённой Гончаровой, было чуть больше 50.
«Тесная дружба, соединяющая детей её от обоих браков, и общее благоговение этих детей к её памяти служит лучшим опровержением клевет, до сих пор на неё возводимых, — писал Пётр Бартенев, — и доказательством, что несправедливо иные звали её „кружевная душа,“ тогда как она была красавица не только лицом, а и всем существом своим...»
Наталья Николаевна никогда не оправдывалась, не сетовала на судьбу, не возражала обвинителям и никого не упрекала. Но нам, грешным, трудно удержаться от назидания. Ведь её выбор и сегодня необыкновенно актуален, а судьба похожа на рекламный ролик ценностей, которые наполняют жизнь смыслом и счастьем даже в испытаниях, в нужде и в дремучем непонимании со стороны «успешных и продвинутых со вре мен ни ков»...
«Я никогда не могла понять, как могут надоедать шум и шалости детей, — читаем мы в одном из её писем. — Как бы ты ни была печальна, невольно забываешь об этом, видя их счастливыми и до воль ными...»
Илл.: Н. Фризенгоф. Дети Пушкина. Рисунок.
На заставке: Актриса Мария Жиганова перед портретом Н.Н. Гончаровой работы А.П. Брюллова. Съёмки фильма «Пушкина после Пушкина». Музей‑усадьба «Полотняные Заводы». 2015 г.
О Н.Н. Пушкиной читайте также: Пищулин А.Ю. Пушкина после Пушкина. Ложь и правда о знаменитой «женщине без сердца» // Фома. 2015. №10 (50). С. 66 – 70.
Смотрите фильм Алексея Пищулина «Пушкина после Пушкина» (2015): <https://www.youtube.com/watch?v=-rQv0IcWYes>.
Точно так же «некритично» мы приняли на веру тот образ его жены, который возникает между строк писем Пушкина, в многочисленных байках современников и особенно современниц, наблюдавших за семейной жизнью поэта, скажем так, не совсем беспристрастно. Лёгкий тон, который Пушкин считал подходящим для эпистолярного общения с любимой женщиной, породил снисходительное, а то и пренебрежительное отношение к уму и душевным качествам Натальи Гончаровой. Самое комплиментарное, что мы можем найти в письмах поэта, звучит как издевательство: «Ты — баба умная и добрая», — пишет ей муж. Это она‑то «баба», с её осиной талией, виртуозной игрой на фортепиано и безупречным аристократизмом манер!
А какой она была на самом деле? Вот что удивительно: к тому моменту, когда Натали осталась вдовой с четырьмя детьми на руках, непролазными долгами и без всяких средств к существованию, она, возможно, и сама не знала, на что способна. С детства за неё всё решали другие: дед Афанасий, который воспитывал её до шести лет, деспотичная мать, потом — непостижимый муж... Эти пять лет, одиннадцать месяцев и восемь дней, прожитых с Пушкиным, оказались нелёгким испытанием — «всегда без денег, с дерзкими слугами, болеющими детьми, всегда или после родов, или в ожидании ребёнка», — пишет Ю.М. Лотман.
Последнее вызывает у каждого, кто имеет личный семейный опыт, особенное, отнюдь не литературное сочувствие: процесс беременности с его проблемами, сроками и волнениями мало изменился за два века. Сегодняшней барышне или юной женщине не составляет труда оценить, каково это — пять беременностей за неполные шесть лет, особенно если нежное, хрупкое телосложение превращают работу по вынашиванию и рождению ребёнка в болезненное испытание. Примем к сведению и то, что от мужа в этом деле помощи ждать не приходится: Вересаев, биограф Пушкина, приводит рассказ Нащокина о том, как Пушкин «плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых». Третьи, в мае 1835‑го, оказались особенно мучительными. А уже через шесть месяцев сестра Гончаровой докладывает брату, что Натали вновь беременна и находится «в самом жалком со стоянии...»
Всё это как‑то не очень сочетается с внушёнными нам образами «попрыгуньи‑стрекозы», порхающей по бальному паркету. Вот и Пушкин постоянно пилит жену, устраивая ей сцены ревности, упрекая в кокетстве и подозревая в самых страшных грехах. Даже глядя на любимый брюлловский портрет красавицы‑жены, этот «умнейший муж России» терзается мнительной тревогой: «Что‑то у тебя виноватый вид сегодня...»
Были ли у него основания для ревности и тревоги? Ещё бы! Только представьте себе: 16‑летняя девочка, выросшая в деревне, воспитанная на французских романах, где все без исключения персонажи постоянно охвачены «чувствами», сильными и многословными, вдруг попадает в сверкающую столичную тусовку и производит фурор! Никто, ни один тёртый многоопытный ловелас, не может устоять перед её обезоруживающей красотой! Любопытная деталь: когда Натали, уже после смерти Пушкина, познакомится с Лермонтовым, тот скажет ей, что всегда старался держаться от неё подальше, чтобы «не поддаваться общему безумию» и не «сходить по ней с ума, как все»...
И вот, внезапно и страшно, весь этот вихрь оборвался, и её с детьми, словно потерпевших кораблекрушение, выбросило на берег в калужской глуши... Она оказалась в дедовских Полотняных Заводах — в том доме, который когда‑то покинула ребёнком. Ей 24 года; она всё та же стеснительная девочка, без жизненного опыта и друзей; но её репутация теперь замарана грязью и кровью; к тому же она носит самую громкую фамилию в России, так что каждый её поступок общество станет рассматривать в увеличительное стекло. Она раздала некоторые вещи Пушкина его ближайшим друзьям? — «Стремится избавиться от памяти о нём!» Торопится со сборами, чтобы поскорее убраться из гудящего пересудами Петербурга? — «Она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорчённой...» — беспокоится Софья Карамзина, дочь великого историка. И так — каждый шаг, каждое слово.
Заслуживает особого восхищения то, что за отпущенную её следующую четверть века мы так и не услышим от неё ни оправданий, ни попыток рассказать свою версию трагического происшествия, сломавшего ей всю жизнь. Только в минуту смерти Пушкина у неё вырывается: «Видит Бог, я ни в чём не виновата!» И всё. Призвав Бога в свидетели, Наталья Николаевна раз и навсегда предпочла Его суд суду человеческого мнения.
На этом суде выступали почти исключительно свидетели обвинения. Причём некоторые из них обладали гениальной способностью выносить разящие приговоры, облечённые в форму незабываемых афоризмов. Вот Марина Цветаева не знает ни жалости, ни сочувствия: «Нет в Наталье Гончаровой ничего дурного, ничего порочного, ничего, чего не было в тысячах таких, как она, — которые не насчитываются тысячами. Было в ней одно: красавица. Только — красавица, просто — красавица, без коррективы ума, души и сердца, дара. Голая красота, ра зя щая, как меч. И сразила».
Её внешность заворожила всех и стала едва ли не главным обвинением, повторяемым из века в век, как заклинание. «Бездушная красавица», «кружевная душа», «кукла»...
Вспоминаются слова Бродского, посвящённые другой красавице:
...Они тебе заделали свинью
за то, чему не видели конца
в те времена: за красоту лица.
Мало кому посчастливилось заглянуть внутрь этой сияющей красоты. Вот Пушкин пишет ей: «...душу твою люблю я ещё более твоего лица». И у других современников время от времени проскальзывают удивлённые суждения — о простоте и ровности её обращения, о её безупречном такте, душевной чистоте, о способности мужественно, не жалуясь, нести своё вдовье бремя.
Но те, кто в веке XIX, как и в наши дни, жаждал подробностей и страстей, надеялся на интересное развитие скандала (был шанс замешать в него и самого императора) — все эти наблюдатели, насмешники, острословы тогдашних «социальных сетей» остались ни с чем. Наталья Гончарова‑Пушкина не дала им никакой пищи для жадного и грязного воображения. «Женщина без сердца» (c’est une femme sans сœur), — разочарованно заключили глубокомысленные бездельники. Что это за странный выбор — уехать в деревню и посвятить себя воспитанию детей?
Если бы они знали!.. За ней была вина и похуже! Оказавшись в одиночестве, в глуши, «первая красавица Петербурга», «звезда Севера» отдалась самому простодушному, самому тёплому, деревенскому благочестию, которое тогда, как и теперь, требовало мужества и чистоты. «Иногда такая тоска охва ты ва ет меня, что я чувствую потребность в молитве, — признавалась она. — Эти минуты сосредоточенности перед иконой, в самом уединённом уголке дома, приносят мне облегчение. Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое раньше часто принимали за холодность и меня в ней упрекали».
Суд человеческий редко бывает справедлив. На наши суждения налипает, как мусор, шелуха нашего собственного несовершенства. Своим промахам и ошибкам мы находим массу объяснений; а вот других судим «по всей строгости»... Но расхожие, подкреплённые цитатами представления о Наталье Гончаровой‑Пушкиной не просто искажены — они, что называется, справедливы «с точностью до наоборот». Погружаясь в материал, с недоумением читая ядовитые рассуждения о ней и прислушиваясь к немногим её собственным тихим словам, дошедшим до нас, я всё больше изумлялся. На языке крутилось неуместное, казалось бы, слово: святость.
Ответственное, наполненное заботой и нежностью материнство. Мужественное, расцвеченное иронией перенесение бытовых и финансовых тягот. Душевный такт, который позволил ей не поссориться ни с одним из родственников — своих и покойного мужа, досаждавших ей, пренебрегавших ею, терзавших её глупыми советами... И в завершение многолетнего искуса — замужество, в котором проявились удивительная трезвость души и умение ценить настоящие, а не декоративные мужские достоинства.
Она могла бы распорядиться своей красотой, обратить её в капитал, блеском положения заткнуть рот пересудам. К ней посватался богатый и титулованный жених: он готов был разом избавить её от финансовых затруднений, от пятна на репутации, наконец — от навязчивого траура (муж на смертном одре наказывал: «носи траур год или два»; Натали оставалась вдовой семь долгих лет, всю свою молодость, и с печальной иронией писала сестре: «Мы из чёрных шлафоров не выходим...»). Жених и детей готов был пристроить в «элитные учебные заведения», чтобы не мешали юной красавице‑матери радоваться жизни... Ответ Гончаровой на это завидное сватовство звучит как выстрел из пушки: «Кому в тягость мои дети, тот мне не муж...»
Не сквозит ли в этих словах интонация онегинской Татьяны? Вот только в жизни так говорить и чувствовать труднее, чем в романе.
В конце концов она выйдет замуж за Петра Ланского, человека исключительно достойного, небогатого, правильного до скуки, так что биографам почти нечего сказать о нём, кроме того, что он — славный малый и отличный офицер. Натали родит ему трёх дочерей, но этого ей будет мало: кроме своих семи, она будет опекать, кормить и нянчить ещё четверых детей родственников и знакомых. «Моё призвание — быть директрисой детского приюта, — пишет она Ланскому. — Бог посылает мне детей со всех сторон...»
Это она‑то — «кукла», по известному суждению Цветаевой? Мне‑то как раз дерзновенно кажется, что жена Пушкина была совершенно под стать своему мужу, по‑своему совершив настоящий жизненный подвиг, блестяще проявив особый род человеческой гениальности. И уж точно она ничем не запятнала доставшееся её великое имя. Примечательно, что и во втором браке, до самой смерти, несмотря на недуги, она будет по пятницам держать сугубый пост — в память о первом муже.
Сама её смерть тоже кажется Божь им знамением: Наталья Николаевна простудилась на крестинах долгожданного внука, Александра Александровича. Муж умолял не ездить: врачам только‑только удалось стабилизировать её состояние, и один из них предупреждал Ланского: «Малейшая простуда унесёт её как осенний лист». Так и случилось. Госпоже Пушкиной‑Ланской, урождённой Гончаровой, было чуть больше 50.
«Тесная дружба, соединяющая детей её от обоих браков, и общее благоговение этих детей к её памяти служит лучшим опровержением клевет, до сих пор на неё возводимых, — писал Пётр Бартенев, — и доказательством, что несправедливо иные звали её „кружевная душа,“ тогда как она была красавица не только лицом, а и всем существом своим...»
Наталья Николаевна никогда не оправдывалась, не сетовала на судьбу, не возражала обвинителям и никого не упрекала. Но нам, грешным, трудно удержаться от назидания. Ведь её выбор и сегодня необыкновенно актуален, а судьба похожа на рекламный ролик ценностей, которые наполняют жизнь смыслом и счастьем даже в испытаниях, в нужде и в дремучем непонимании со стороны «успешных и продвинутых со вре мен ни ков»...
«Я никогда не могла понять, как могут надоедать шум и шалости детей, — читаем мы в одном из её писем. — Как бы ты ни была печальна, невольно забываешь об этом, видя их счастливыми и до воль ными...»
Илл.: Н. Фризенгоф. Дети Пушкина. Рисунок.
На заставке: Актриса Мария Жиганова перед портретом Н.Н. Гончаровой работы А.П. Брюллова. Съёмки фильма «Пушкина после Пушкина». Музей‑усадьба «Полотняные Заводы». 2015 г.
О Н.Н. Пушкиной читайте также: Пищулин А.Ю. Пушкина после Пушкина. Ложь и правда о знаменитой «женщине без сердца» // Фома. 2015. №10 (50). С. 66 – 70.
Смотрите фильм Алексея Пищулина «Пушкина после Пушкина» (2015): <https://www.youtube.com/watch?v=-rQv0IcWYes>.