Впервые о том, что в доме на пересечении Литейного и Пестеля жил лауреат Нобелевской премии по литературе Иосиф Александрович Бродский, я узнал в 1990 году, сидя в компании ленинградских (ещё на тот момент) литераторов (они, конечно же, именовали себя «питерскими писателями») в заведении «Воды Лагидзе» всё на той же улице Пестеля. Тогда там подавали исключительно лимонад и пломбир «Ленинградский», а посему разговор имел интонацию сугубо миролюбивую и снисходительную по отношению к «московскому человеку», который хоть и читал только что вышедший в ИМА-пресс «Осенний крик ястреба», но не знал (мыслимо ли сие?), где в городе на Неве обитал и творил великий Joseph.
— А вот тут и творил. — С этими словами мы вышли из забегаловки и двинулись в сторону гигантского доходного сооружения в неомавританском стиле.
— Дом Мурузи, извольте видеть, — прозвучало дружелюбно и назидательно, — а вот с этого балкона Зинка Гиппиус (именно Зинка!) обматерила революционных матросов, также тут проживал Александр Александрович Блок, ну и, конечно же, Иосиф Александрович в своих «полутора комнатах» подвизался.
Уже вернувшись в Москву и изучив вопрос, я узнал, что в своём эссе «Полторы комнаты» Бродский, сам того, разумеется, не желая, ввёл читателя в заблуждение — Блок в доме Мурузи никогда не жил, Гиппиус и Мережковский переехали отсюда в дом на Сергиевской улице в 1912 году и, следовательно, ни о каких революционных матросах и проклятиях в их адрес не могло быть и речи.
Единственной правдой в этом великолепном мифе, каковым всякий миф является априори, было то, что тут в квартире № 28 с 1955 по 1972 год проживал поэт Иосиф Бродский со своими родителями — отцом Александром Ивановичем (Израилевичем) Бродским и мамой Марией Моисеевной Вольперт.
Дом тогда, в 1990-м, произвёл гнетущее своей эпической помпезностью впечатление. Сразу же воображение нарисовало легендарные ленинградские коммуналки в недрах этого зиккурата, некогда принадлежавшего князю Александру Дмитриевичу Мурузи, — коридоры, заставленные шкафами и завешенные сохнущим бельём, стоящие на кухнях ванны, гроздья дверных звонков у входных дверей и невообразимой планировки комнаты, наконец.
И вот в одной из них, как выяснилось позже, и проживала семья Бродских.
Сам Иосиф так в 1985 году описал своё обиталище: «Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно… Странным образом наша мебель оказалась под стать обличью и внутреннему виду здания. Она была так же массивна и перегружена завитками, как штукатурная лепка на фасаде или выступавшие на стенах изнутри пилястры и панно, опутанные гипсовыми гирляндами каких-то геометрических фруктов… Двухэтажные буфеты… вмещали практически всё, накопленное нашей семьей за время её существования… Различные отцовские фотоаппараты, принадлежности для проявления и печатания снимков, сами снимки, посуда, фарфор, бельё, скатерти, обувные коробки с ботинками… инструменты, батарейки, старые морские кители, бинокли, семейные альбомы, пожелтевшие иллюстрированные журналы, шляпы и платки моей матери, серебряные бритвы „Золинген‟, испорченные карманные фонарики, прочие сувениры памяти — всё это хранилось в пещерных недрах буфетов, преподнося, когда открываешь дверцу, букет из нафталина, старой кожи и пыли».
Весь этот безумный мир, переполненный деталями как фактами существования его обитателей, был совершенно реален, притягателен и в то же время абсолютно чудовищен. Думается, что каждый, хоть раз побывавший в питерской коммуналке, раз и навсегда усвоил правило, сформулированное Иосифом Александровичем ещё в 1970 году: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку».
И тем парадоксальнее и сюрреалистичнее выглядит тот факт, что 4 июня 1972 года Бродский всё-таки вышагнул из своей берлоги и не куда-нибудь, а в Вену, взяв с собой только один полупустой чемодан, в котором, по преданию, лежали пишущая машинка, две бутылки водки и сборник стихов Джона Донна.
То есть он не взял с собой ничего из «прочих сувениров памяти», он забрал лишь пустоту, при мысли о которой «видишь вдруг как бы свет ниоткуда».
И вот спустя 24 года после смерти поэта в его полутора комнатах в доме по адресу Литейный проспект, дом 24 был открыт его же (поэта) музей — стерилизованная пескоструйным аппаратом кирпичная кладка, брутальная лепнина в стиле советского ар-деко, намытая с шампунем антикварная дранка на стенах, мультимедийные решения и фрагментарная реставрация.
Иначе говоря, звенящая пустота неолофта, вполне подходящая для переговорной какой-нибудь преуспевающей девелоперской компании в самом центре «культурной столицы».
Что же касается до «света ниоткуда», то дизайнерские светильники под недосягаемым потолком в той или иной мере решают эту проблему.
Итак, возникает вопрос: что это?
Ошибка пустоты, демонстративно допущенная Нобелевским лауреатом?
Вполне возможно.
Но стоит ли множить эту ошибку?
Едва ли, хотя бы потому что, как известно, Quod licet Iovi (Jovi), non licet bovi («Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»), ведь есть ошибка и «ошибка», пустота и «пустота», особенно применительно к навсегда исчезнувшему безумному миру «полутора комнат», в которых Бродские давно не живут.
— А вот тут и творил. — С этими словами мы вышли из забегаловки и двинулись в сторону гигантского доходного сооружения в неомавританском стиле.
— Дом Мурузи, извольте видеть, — прозвучало дружелюбно и назидательно, — а вот с этого балкона Зинка Гиппиус (именно Зинка!) обматерила революционных матросов, также тут проживал Александр Александрович Блок, ну и, конечно же, Иосиф Александрович в своих «полутора комнатах» подвизался.
Уже вернувшись в Москву и изучив вопрос, я узнал, что в своём эссе «Полторы комнаты» Бродский, сам того, разумеется, не желая, ввёл читателя в заблуждение — Блок в доме Мурузи никогда не жил, Гиппиус и Мережковский переехали отсюда в дом на Сергиевской улице в 1912 году и, следовательно, ни о каких революционных матросах и проклятиях в их адрес не могло быть и речи.
Единственной правдой в этом великолепном мифе, каковым всякий миф является априори, было то, что тут в квартире № 28 с 1955 по 1972 год проживал поэт Иосиф Бродский со своими родителями — отцом Александром Ивановичем (Израилевичем) Бродским и мамой Марией Моисеевной Вольперт.
Дом тогда, в 1990-м, произвёл гнетущее своей эпической помпезностью впечатление. Сразу же воображение нарисовало легендарные ленинградские коммуналки в недрах этого зиккурата, некогда принадлежавшего князю Александру Дмитриевичу Мурузи, — коридоры, заставленные шкафами и завешенные сохнущим бельём, стоящие на кухнях ванны, гроздья дверных звонков у входных дверей и невообразимой планировки комнаты, наконец.
И вот в одной из них, как выяснилось позже, и проживала семья Бродских.
Сам Иосиф так в 1985 году описал своё обиталище: «Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно… Странным образом наша мебель оказалась под стать обличью и внутреннему виду здания. Она была так же массивна и перегружена завитками, как штукатурная лепка на фасаде или выступавшие на стенах изнутри пилястры и панно, опутанные гипсовыми гирляндами каких-то геометрических фруктов… Двухэтажные буфеты… вмещали практически всё, накопленное нашей семьей за время её существования… Различные отцовские фотоаппараты, принадлежности для проявления и печатания снимков, сами снимки, посуда, фарфор, бельё, скатерти, обувные коробки с ботинками… инструменты, батарейки, старые морские кители, бинокли, семейные альбомы, пожелтевшие иллюстрированные журналы, шляпы и платки моей матери, серебряные бритвы „Золинген‟, испорченные карманные фонарики, прочие сувениры памяти — всё это хранилось в пещерных недрах буфетов, преподнося, когда открываешь дверцу, букет из нафталина, старой кожи и пыли».
Весь этот безумный мир, переполненный деталями как фактами существования его обитателей, был совершенно реален, притягателен и в то же время абсолютно чудовищен. Думается, что каждый, хоть раз побывавший в питерской коммуналке, раз и навсегда усвоил правило, сформулированное Иосифом Александровичем ещё в 1970 году: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку».
И тем парадоксальнее и сюрреалистичнее выглядит тот факт, что 4 июня 1972 года Бродский всё-таки вышагнул из своей берлоги и не куда-нибудь, а в Вену, взяв с собой только один полупустой чемодан, в котором, по преданию, лежали пишущая машинка, две бутылки водки и сборник стихов Джона Донна.
То есть он не взял с собой ничего из «прочих сувениров памяти», он забрал лишь пустоту, при мысли о которой «видишь вдруг как бы свет ниоткуда».
И вот спустя 24 года после смерти поэта в его полутора комнатах в доме по адресу Литейный проспект, дом 24 был открыт его же (поэта) музей — стерилизованная пескоструйным аппаратом кирпичная кладка, брутальная лепнина в стиле советского ар-деко, намытая с шампунем антикварная дранка на стенах, мультимедийные решения и фрагментарная реставрация.
Иначе говоря, звенящая пустота неолофта, вполне подходящая для переговорной какой-нибудь преуспевающей девелоперской компании в самом центре «культурной столицы».
Что же касается до «света ниоткуда», то дизайнерские светильники под недосягаемым потолком в той или иной мере решают эту проблему.
Итак, возникает вопрос: что это?
Ошибка пустоты, демонстративно допущенная Нобелевским лауреатом?
Вполне возможно.
Но стоит ли множить эту ошибку?
Едва ли, хотя бы потому что, как известно, Quod licet Iovi (Jovi), non licet bovi («Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»), ведь есть ошибка и «ошибка», пустота и «пустота», особенно применительно к навсегда исчезнувшему безумному миру «полутора комнат», в которых Бродские давно не живут.
Максим Гуреев,
писатель, эксперт Федерального центра гуманитарных практик
Фото:
Иосиф Бродский. Ленинград. Фото А.И. Бродского, 1960-е гг.
Дом Мурузи со стороны улицы Пестеля и Литейного проспекта. Фото М. Гуреева. 2023 г.