Часто эффектные, звучные иностранные слова, которые описывают новую деловую или общественную реальность, — это не просто слова, а настоящие идеологемы. У идеологем есть несколько коварных свойств.
Во-первых, у них нет однозначного, чёткого и определенного значения; наоборот, они настолько расплывчаты, что позволяют оперировать ими в угоду политической целесообразности. Некоторые идеологемы могут мимикрировать под научные термины, хотя на самом деле используются в политических целях.
Например, есть «права человека» — термин, который восходит к Всемирной декларации прав человека, принятой ООН, и другим общепризнанным документам. Однако речь там идёт о правах, которые принадлежат каждому конкретному человеку, а не, например, группе лиц. Так что, строго говоря, запрет на пропаганду особенных сексуальных предпочтений определённого меньшинства не нарушает ничьи права, потому что у групп людей нет прав (а у конкретного человека есть). Так что, с точки здравого смысла, собственно права человека тут не нарушаются; однако для практики политической борьбы этот «кейс» вполне подходит и проходит. Группы меньшинств не субъектны; но выясняется, что у них, тем не менее, есть права, и эти права — «права человека». Обязательные для всех людей.
Некоторые идеологемы мимикрируют под понятия «со смещённым центром тяжести». Креативность, например — это не просто про творческие способности; это, как оказалось, особенный образ жизни. Креативный человек обязан быть «не таким, как все», он должен понимать и принимать «права меньшинств» (см. выше), должен стоять за «демократию», быть «толерантным».
Во-вторых, идеологемы — это не просто список слов, а система связанных воедино кластеров понятий с разными назначениями — как грибница, например плесень. Стоит одному слову попасть в общественный лексикон и утвердиться, за ним сразу приходят другие, связанные с ним, и захватывают широкий фронт общественного дискурса.
Таких волн мы видели уже несколько. В конце 1980-х нас накрыла первая волна с «демократией» и «рынком», который «сам всё расставит по местам». В 1990-е именно из таких понятий был построен каркас системы, оказавшийся иллюзией: ширма заимствованных слов с ваучерами, инвестициями и приватизациями, которая позволяла безоглядно грабить страну и манипулировать обществом. В 2000-е «маркетинговые» и «брендовые» волны позволяли аферистам наживать состояния, в то время как неприкосновенные «геи» и «толерантность ко всему» правили бал, неконтролируемо раздвигая границы допустимого.
Иногда пропагандистам идеологических войн удаётся найти удобные для их целей конструкции из русских или прижившихся слов. Это «массовые репрессии», «коррупционеры», «либерализм», «демократия», «правильная сторона истории» и т.д. Или взять, к примеру, уникальную палитру оттенков в зависимости от предпочтений: «борцы за свободу — повстанцы — мятежники — сепаратисты — бандформирования». Одно время казалось, что «афророссияне» и «кавказороссияне» из разряда шуток вполне могут быть перетянуты в разряд терминов, описывающих реальность.
В-третьих, плесень идеологем, разрастаясь, создаёт иную реальность и культивирует её в организме общества-жертвы так, чтобы она вытеснила собой реальность традиционную, рождённую естеством. Украинская история последних десятилетий стала вполне показательным примером. Требования «евроинтеграции» на «евромайдане», «экзитполы», которые были более авторитетны, чем опросы общественного мнения и даже подсчёты избирательной комиссии. Если бы они остались опросами — звучали бы их подсчёты так внушительно? Насколько «евроинтеграция» звучит привлекательнее, чем «Таможенный союз», можно спорить, но по факту степень реальной интеграции между странами союза оказывается выше, чем в Европейском союзе.
Важно в этой связи упомянуть, что в списке «198 способов ненасильственного сопротивления [власти]» — приложении к ключевой книге «Политика ненасильственного метода» (1973) американский исследователь Джин Шарп, которого называют идеологом «цветных революций», в первых 12 пунктах не случайно как раз и описывает места, куда необходимо внедрять идеологемы. С них революция как технология (а не как исторически обоснованное общественное явление) и начинается.
Итак, не все заимствованные или вошедшие в моду иностранные слова — это идеологемы, и, конечно, не все они опасны. Настораживаться необходимо, когда новые слова описывают разного рода межличностные, личностные, психологические или социальные отношения.
Однако особенного внимания заслуживают иностранные слова и понятия, которые употребляются публично или официально (публичные выступления, письма протеста или поддержки, публичные декларации организаций и учреждений, публичные заявления, подписанные известными людьми, декларации о намерениях, групповые или массовые петиции), в том числе как лозунги, карикатуры и символы, знамёна, плакаты, листовки, памфлеты, книги, газеты и журналы (и другие печатные издания), магнитофонные записи, пластинки, радио, ТВ, а также надписи в воздухе (самолётами) и на земле (вспашкой почвы, посадкой растений, камнями).
В политические тексты слова, как правило, попадают тогда, когда постепенно укореняются в молодёжной (наиболее эмоциональной, легковозбудимой и менее рассудительной) среде.
Сначала они приживаются в профессиональном (деловом, политическом, социологическом) или молодёжном сленге как новые и модные. Туда они часто попадают, будучи извлечены из специальной области, где они сложились как научно обоснованные и чёткие термины, объясняющие определённые явления. Яркий пример — слова из арсенала психологов («травма», «абьюз», «биполярность», «небинарность»), которые получают хождение в среде людей, мало смыслящих в психологии. Тут каждый наделяет эти слова собственным значением, без оглядки на их точное определение. Когда же подобные словечки вторгаются в описание социальных отношений или мобилизуются для борьбы за социальную или иную справедливость, есть риск, что они начнут использоваться как идеологемы, с целью повлиять на общественное сознание. Их можно попытаться обезвредить либо чётким ограничением сферы применения и обратной маргинализацией, если они вырываются наружу, либо использованием русского или укоренённого в языке понятия для объяснения лишённого идеологической нагрузки смыслового оттенка.
Толерантность — в значении уважение, проявление терпимости, великодушия. «Проявить уважение, проявить великодушие» звучит гораздо более конкретно и чётко, чем абстрактное «будьте толерантны» (к чему? всегда ли? когда перестать?) или того хуже — «проявите толерантность» (то есть не возражайте против того, что для вас неприемлемо?). В этом смысле понятны становятся претензии к понятию «терпимость»: выражение «проявлять терпимость» по отношению к другому человеку подразумевает, что другой заставляет чувствовать напряжение, его надо перетерпеть, а не просто принять таким, каков он есть. Тут возникает законный вопрос: всё ли надо терпеть? Где границы того, что можно терпеть, и где начинается право на защиту от чужеродного, противоестественного, противоречащего твоей системе ценностей? Например, власти Москвы в определённый момент решили отказаться от «толерантности» в отношении кровавых публичных жертвоприношений животных на улице рядом с мечетью, и это нашло понимание у последователей ислама.
Обратная, или положительная, дискриминация — то, чего не может и не должно быть. Как минимум игра с индивидуумом в поддавки, в ущерб целесообразности и здравому смыслу.
Комьюнити — сообщество, основанное на каком-то особенном принципе, лестно выделяющее группу людей из социума. Принадлежность к «комьюнити» — элемент социального статуса. Важно, конечно, понимать, что это за сообщество и как оно позиционирует себя по отношению к остальным людям.
Чайлдфри превращает бездетность (которая в русском языке имеет трагическое смысловое значение) в модную причуду. Понятие новое; оно не соотносится ни с традиционными, в том числе религиозными, установками российских религий, ни с государственной политикой. Нежелание и неготовность к тому, чтобы быть родителем, свидетельствует об инфантильности, личной незрелости, боязни взять на себя серьёзную ответственность. В то же время люди, которые не способны к деторождению или под давлением жизненных обстоятельств вынуждены были принять такое решение, заслуживают понимания, сочувствия и уважения.
Буллинг — слово «травля» гораздо сильнее, оно способно сразу всех мобилизовать, если такое случается в школе. А буллинг — «ну, это скорее такое подростковое явление, не норма, конечно, но случается… вообще-то, конечно, это нехорошо». В данном случае модное словечко скорее примиряет с явлением, чем обостряет отношение общества к нему.
Инсайт — персональное, личное озарение. Человек, обладающий даром инсайта в политической или общественной сфере, приобретает какой-то особенный авторитет. Его суждения предполагает экспертный уровень говорящего, его «дар пророчества».
Харассмент (домогательства) звучит настолько расплывчато и грозно, что под него можно подвести любое, в том числе и мнимое или надуманное действие. Это же слово часто используется для обозначения обычного флирта. Заимствованное словечко скорее напускает тумана, чем способствует осуждению недопустимого поведения. Напротив, слово «домогательство» (устное, физическое, психологическое) содержит отчётливый оттенок осуждения.
Эвтаназия — убийство или содействие самоубийству из «гуманными соображений». Это медицинское слово надо бы вернуть в медицину; на деле же оно тоже претендует на включение в список неотъемлемых «прав человека». Если оно будет признано таковым, оно взорвёт весь перечень, где главное и первое — право на жизнь. Таким образом будет окончательно дискредитировано и без того спорное «право» распоряжаться тем, что человек не личным усилием получил и чего не по своей воле лишается.
Тренин-Страусов П.Д. Осторожно, плесень // Инструментариум. Вып. 2. Сила слов. М.: ФЦГП, 2023. С. 13–15.