Ничего-то он не ведал ни о своей судьбе, ни о Хроносе, что каждому подрезает крылья, отмеряя тем самым уготованное ему время, дабы не более и не менее вышло, ни о том, что этим морозным декабрьским днем 1825 года где-то далеко отсюда на ветру, на площади, посреди которой возвышался на вздыбившемся коне всадник с абсолютно подростковым, а посему надменным выражением лица, стояли люди.
Не ведал, потому что был зайцем, обычным русаком, который обитал в окрестных псковских лесах, а дело происходило именно в Псковской губернии, и теперь выходил он на раскатанный санями тракт, дабы послушать кромешную тишину, каковой она не являлась.
Самые разнообразные звуки доходили до него — перезвон колокольца под дугой и лай собак в деревне, шёпоты и крики деревьев под снегом, истошный свист окоченевших птиц и далекие голоса людей.
Русскую речь он понимал конечно, потому как был аборигеном, но соответствовать ей не мог. «Трогай», «пошли-пошли, родимые», «изыди, демон, «эк его», «тпру» слышал он часто, сидючи в кустах, например, или на меже при дороге и размышляя при этом, перебегать сейчас перед несущейся кибиткой или тарантасом, санками, запряжёнными лихими скакунами, или дровнями, или все же обождать некоторое время.
Так было и на этот раз.
Уловил наш заяц доносящиеся из-за леса постукивание копыт по льдистому насту и скрежет обитых железом полозьев, из-под которых вырывалась снежная пыль.
«Едет, стало быть, кто-то», — помыслилось зайцу, и он зажмурился. Вспомнил, как минувшим летом чуть не попал он под лошадь какого-то порывистого ездока, который нёсся на всех парах так, что не замечал ничего и никого вокруг. Походил тот ездок на цыгана, по крайней мере, так показалось зайцу, когда он, уворачиваясь от копыт горячего коня, глянул вверх — всадник летел вперёд, улыбался, а чёрные его кудрявые волосы развевалась по ветру.
Нет, не заметил всадник русака!
Потом ещё несколько раз, дело было уже осенью, наблюдал из своего укрытия за этим наездником. Опасался его, разумеется из-за озорного его нрава, но в то же время и чувствовал в нём некую удаль и бесшабашность, на которые сам не был способен, а потому уважал их в других.
Скрип далёких саней меж тем стал более отчётливым. Заяц открыл глаза, потому как почти видел эту несущуюся по снежной пустыне тройку. Но видеть её не мог на самом деле, ибо то слух его рисовал картины яркие и выпуклые, чрезвычайно походящие на реальность.
Видение обретало формы и краски.
Волнение усиливалось.
Даже лай собак со стороны Михайловского не приносил столько беспокойства, сколько доставляли его эти тревожные перезвоны колокольчика под дугой, расписанной каким-то блёклыми, давно выцветшими растениями.
Русак затаился.
— А вдруг в этих санях едет тот самый порывистый, похожий на цыгана человек с чёрными кудрями и пушистыми, как кусты можжевельника, бакенбардами? — Зайцу стало страшно. — Тогда беды не миновать.
Он даже снова захотел закрыть глаза, чтобы подобным нелепым образом укрыться от нахлынувших на него чувств, но не успел.
Из-за поворота на дорогу вылетели сани и, как в замедленной съёмке, начали надвигаться на русака, подобные стихийному бедствию — неотвратимо, неизбежно, неминуемо. А ямщик, завёрнутый в тулуп и похожий на великана, тут же принялся орать свои дикие заклинания, что твой шаман, среди которых заяц смог разобрать «Пошли-пошли, родимые!»
Нет, на сей раз он, конечно, переждёт, он повременит, он не станет испытывать судьбу, однако вопреки всему со зверем, уши которого застряли как торчащие из головы вилы, происходит нечто совершенно необъяснимое. Когда до несущихся во весь опор лошадей остаются считанные метры и время сжимается до своей полной остановки, русак срывается с места. Чешет так, что, как говорится, пятки его сверкают преизрядно, а сознание затуманивается, взор мутнеет совершенно, кровь грохочет в голове молотом, а сердце стучит бешено, и может он различить только звуки да запахи. Особенно последние остры — пряный жар взмыленных лошадей, тяжелый ямчищий дух и какие-то неведомые ему изысканные ароматы неведомого пассажира.
Коренник, словно бы расшвыривая в разные стороны от себя пристяжных, чуть не задевает нашего лиходея копытами, обезумев от гонки полностью. Может быть, даже и жалеет, что не прибил насмерть этого демона.
— Изыди, демон! — вопит возница в свою бороду. — Изыди, сотона!
Но поздно: заяц успевает проскочить перед несущейся на него судьбой и кубарем скатывается в глубокий снег на обочину.
Начинает петлять…
Сани резко останавливаются.
В наступившей тишине слышно только трубное дыхание лошадей, ещё мгновение назад рвавших во весь опор.
Затем на снег ступает невысокого роста господин в мохнатой зимней шляпе, вольного кроя шубейке и войлочных сапогах.
— Что случилось, братец? — не без некоторого раздражения спрашивает он.
— Так заяц, Александр Сергеевич! — звучит в ответ.
— Что заяц? — начинает понимать суть происшествия путешественник, и на лице его обнаруживаются признаки утомлённой улыбки.
— Дорогу перебежал, ехать никак не можно, дурной знак-с, — слезая с козел, бормочет ямщик, — беда иначе…
— Беда, говоришь, — задумчиво произносит Пушкин и оглядывает место происшествия: с обочины тракта в лес уходит вихляющая тропа виновника инцидента. — А мне ведь в Петербург надобно.
Возница разводит руками, мол, не судьба.
— Ладно, Бог с тобой, поворачивай домой, — вздыхает Александр Сергеевич и с этими словами забирается в сани, откуда продолжает неотрывно смотреть на кривой и бессмысленный, как трещина на побелке, путь зайца.
Конечно, узнал русак путешественника, когда в конце своего безумного манёвра притаился за деревом на опушке и стал наблюдать за ямщиком и его пассажиром. Раздосадован был при этом сильно, что всё так вышло по-дурацки. Но, с другой стороны, в глубине своей заячьей души и радовался робко, что все остались живы — и он сам, и господин в меховой зимней шляпе, который теперь мирно возвращался домой. А то Бог его ведает, что бы его ждало там, куда он так стремился. С его-то бесшабашностью
P.S.
В декабре 2000 года недалеко от села Михайловское Псковской области на том месте, где произошло описанное выше событие, трудами писателя Андрея Битова и художника Резо Габриадзе был установлен памятник зайцу, который, сам того не ведая, спас русскую литературу и русского читателя заодно.
И спас, следует заметить, заблаговременно — ведь отсюда до Сенатской площади в Санкт-Петербурге оставалось целых 416 вёрст.