Алексей Васильевич, как историк философии, как философ, как переводчик, что вы можете сказать о немецком языке Канта?
Кант признавался, что он не имеет писательского таланта, говорил о себе, что самое главное в его книгах — мысль, которая в них разворачивается, а не язык, которым они написаны. Но тут нужно помнить, с кем он себя сравнивает — в первую очередь, конечно, с французскими просветителями: с Вольтером, Дидро, Руссо и др. Это мыслители-писатели, они восхищали красотой слога, остроумием, живостью подачи, и Кант прекрасно понимает, что по сравнению с их изящной литературой его язык тяжеловесен. Но то, что тяжеловесно для человека XVIII века, человеку XXI века легко, он знает литературу и потяжелее. Сегодня Кант может быть интересен и как писатель, стилист; для внимательного читателя его тексты — очень живые, раскрывающие индивидуальность автора.
Чтобы дать почувствовать Канта как человека, я хотел бы привести цитату из письма его современника, потрясающего мыслителя Иоганна Георга Гамана (1730–1788), чьи тексты малоизвестны в силу их намеренной колоссальной сложности. Гаман, который был кёнигсбержцем и лично знал Канта, так характеризует его в письме к своему другу Фридриху Генриху Якоби, написанном в 1776 году: «Кант — это человек как великого таланта, так и доброго, благородного нрава; он может позволить себе воодушевиться под влиянием предрассудков, но и не робеет, когда нужно их опровергать и преодолевать. Ему для этого просто нужно время, чтобы самому уйти в себя и разобраться во всём. Он больше любит поговорить, чем послушать. Он вообще при всей своей живости очень сердечный, невинный человек. Но молчать он умеет так же плохо, как и Яхман: тот с ним одного покроя, хотя ещё совсем молод, но такой же сангвиник, как и Кант (Яхман — кёнигсбергский врач, которому Кант поручил заведовать своими финансовыми делами. — А.Л.). Пусть нейтралитет Канта вас не беспокоит (имеется в виду нейтралитет по поводу писем о Спинозе, опубликованных Якоби. – А.Л.). Я знаю его и пишу о нём то, что думаю, на самом деле, без оглядки на многое хорошее, чем ему обязан, включая его разрешение для Михаэля (это сын Гамана. — А.Л.) быть слушателем на всех его Collegia и не утруждая себя ни ревностью, ни завистью к его славе. На мою долю выпадали и тяжёлые бои с ним, и бывало иногда, что я был явно несправедлив к нему; но, вопреки всему, он всегда оставался моим другом, и Вы тоже никогда не сделаете его своим врагом, если собираетесь воздать честь истине».
Кант, как мы видим по этому письму, — очень живой человек. В его сочинениях мы находим неожиданные, интригующие, сведения, например, о тибетских ламах, которых кто-то из немцев, добравшись до них, расспрашивал о вере, о Боге, или об эскимосах, о северных народах. Кант имел достаточно большой круг чтения; он никогда никуда не выезжал из Кёнигсберга, но ему всё было интересно. Он вовсе не был человеком, который уставится в одну точку, от всего отгородится и сидит.
Блок всё-таки не прав, описывая Канта в своём стихотворении?
Да, конечно, не прав. Но понятна и реакция русских поэтов и русских интеллектуалов на Канта. Для русской философии Кант — своего рода «чёрт», как верно заметил в своё время Анатолий Ахутин. Кант провоцировал русскую мысль и вызывал желание спорить. Почему? Потому что Кант стремился к тому, чтобы различать фантазии от того, что мы можем признать достоверным. Ему было важно избежать принятия фантазии за нечто действительное. И у него было стремление к реализму, была верность реальности, сколь бы эта реальность не казалась скудной по сравнению с тем, что может дать человеческое воображение, сколь бы воображение не соблазняло принять за реальность то, что мы никак не можем проверить по-настоящему.
И эта реальность в большей степени физическая, природная?
Не совсем так. На мой взгляд, стремление быть верным реальности у Канта первичнее решения вопроса, что следует признавать реальным. И хотя, конечно, сфера эмпирического знания, по Канту, предполагает возможность удостовериться в знаемом посредством чувственного восприятия, именно Кант задаётся вопросом о возможности априорного познания, по определению не требующего обращения к чувственному опыту. Так что дело обстоит сложнее. Но вот реальность мистического опыта — в духе популярного тогда Эммануила Сведенборга (1688–1772) с его видениями — вызывает у Канта огромные подозрения. Он полагает, что сверхчувственное, невидимый мир, человек не может видеть и воспринимать так же, как он воспринимает мир видимый; подобные видения — плоды работы воображения (а не восприятия). В этом отношении Кант достаточно радикален. Он не исключает возможности благодатного воздействия Бога на человека, но не в форме видений.
Далее, Кант ставит очень серьёзный вопрос, несколько радикализуя ответ на него: если Бог способен соучаствовать в жизни человека и воздействовать на него своей благодатью, то как человеку избежать соблазна переложить на Бога ответственность за свою жизнь? Поздний Кант отвечает так: человек вообще не должен искать благодатной помощи или уповать на неё, дело добродетельной жизни — это исключительно дело самого человека. Столь критическое отношение Канта к инфантильным формам религиозности ведёт его в сторону, которая более ортодоксально мыслящему христианину кажется чрезмерной.
Это, вероятно, реакция на его протестантское окружение? Для протестантов ведь очень важен вопрос свободы воли и предопределения…
Наверняка. Тем более что сам Кант происходит из достаточно строгой протестантской семьи. И он, конечно, видел, что люди, говорящие о том, как важно искать Божьей помощи в деле исправления своей жизни, на деле нередко живут не очень этично. Критический ход Канта, я бы сказал, исторически не уникален. До Канта был Пелагий, в IV веке споривший с Августином о благодати Божией и считавший, что каждый может быть безгрешным, если сам того захочет. Кант — что для его исторической ситуации, для его опыта, в целом, понятно, — не чувствует возможности зрелого, а не инфантильного обращения к Богу, в том числе в стремлении выправить свою жизнь...
...Что как раз хорошо чувствовали русские религиозные философы…
Да. Поэтому Кант, который считал, что не следует даже заботиться о том, есть ли божественная благодать, воздействующая на тебя, или её нет, был для них недостаточен. При этом сам Кант в своих размышлениях о том, как и что человек способен в себе исправить, предельно честен. Он размышляет в том ключе, что этически выправить человек может образ мысли, однако он не имеет такой власти над сердцем. Этичный образ мыслей столь постепенно ведёт к выправлению сердца, так что для полного его исправления понадобилось бы бесконечно много времени. И если полагать, что Бог как судья судит человека, Он как находящийся над временным процессом, то есть вне времени, должен счесть человека, выправившего свой образ мысли, праведным — ведь в бесконечности времени праведным станет и сердце этого человека.
Можно ли в таком случае сказать, что кантовская идея Бога умозрительна, обретается в разуме, а не в сердце? И говорят ли такие его рассуждения о том, что, по крайней мере, в вечную жизнь Кант верил?
Кант ведёт подобные размышления, обращаясь к читателю или слушателю, который, принадлежа к христианской общине, исходит из того, что Бог есть, что Бог выступает как судья и оценивает, как человек прожил свою жизнь. Для самого же Канта здесь скорее характерен приём «как если бы». Человек стремится жить морально, как если бы существовал Бог как абсолютный законодатель, абсолютное воплощение морального закона.
Это тоже вполне протестантская логика — жить так, как если бы мы были спасены, избраны ко спасению.
Да, такое сходство есть. И это «как если бы» — весьма важный для кантовской моральной философии ход.
А чем Кант заменяет поиск богообщения?
Об этом как раз размышляет Гаман. По мысли Гамана, поиск богообщения Кант заменяет служением Разуму, понятому в духе Просвещения как единая, универсальная для всех способность. Единство Разума — давняя философская тема: уже Аристотель, отец логики, полагает, что мы должны признать существование одного для всех Разума. Логика на этом и зиждется: если человек мыслит правильно, говорит Аристотель, то он из одних и тех же посылок сделает одни и те же выводы. Но мыслителями Просвещения разум понимается не только как орудие познания, но и как то, что призвано ориентировать человека в жизни, давать её осмысление. Сталкиваясь с вопросами, которые ставит перед ним жизнь, человек ищет разумный ответ на них; и если Разум един для всех, то и ответы на основные жизненные вопросы могут и должны быть унифицированы. Фактически это ведёт к выстраиванию унифицированных социальных отношений, унифицированного порядка жизни, унифицированного порядка власти и так далее. Гаман видел здесь опасность обезличивания человека. При этом просветительское понимание разума — это тоже провокативный момент для русского религиозного философа: Разум у просветителей встаёт ровно на то место, где у апостола Павла «ум Христов» (1 Кор. 2:16).
Но Разум у Канта имманентен или нет?
Кант признаёт разум человеческой способностью, не чем-то мистическим; это нечто универсальное, реально работающее в каждом человеке (подобно тому, как при эмпирическом различии наших тел мы можем сказать, что человеческая физиология универсальна, мы говорим и о едином разуме). Гаман же будет отстаивать идею индивидуального разума — что позволяет ему развернуть философию в герменевтическое русло.
То есть сегодня Кант поддержал бы структуралистов, сказал бы, что структуры (текста) достаточно, а Гаман поддержал бы постструктуралистов и потребовал учитывать контекст?
Гаману важен не столько контекст, сколько диалог. Гамановская линия мысли найдёт преломление у Кьеркегора; но и бахтинская полифония тоже восходит к гамановской интенции. Полифоническое понимание истины, полифоническое понимание жизни и разумности как таковой — это совершенно гамановский подход. У Канта же мы видим надындивидуальный монологизм Разума. Кант не учитывает значение языка. Но русские религиозные философы реагируют даже не на это, а на то, что Кант недоучитывает, на их взгляд, возможность существования реального, а не воображаемого религиозного опыта. Русским мыслителям, русским поэтам Кант кажется человеком, скудно воспринимающим мир, срезающим целое измерение нашего опыта.
Слишком «узким» способно казаться и кантовское различение «вещи в себе» и вещи как — известного нам, данного в ощущениях — феномена. Кант полагает, что всё то, что мы называем опытом, собрано на полюсе «трансцендентальной субъективности». То есть, по Канту, мы способны воспринять лишь то, что даётся нам как «многообразное» ощущений в априорных формах пространства и времени. О «вещах в себе» мы можем сказать лишь то, что они аффицируют наши чувства, как таковые они для нас — некий X, неизвестное. По Канту, наше восприятие мира — это следствие того, как мы устроены.
А устроены, по Канту, мы все одинаково.
Да. И при этом такая логика не лишает самого Канта способности восхищённо, восторженно относиться к миру (мы все помним его высказывание про «звёздное небо над головой и нравственный закон во мне»). Это удивление сложностью и красотой устройства мироздания — нечто изначальное для Канта. Ранний Кант, ещё до периода «Критик», пишет работу о единственном возможном доказательстве бытия Божьего — и он основывает возможность такого доказательства на сложной законосообразности природных явлений. Из сложной закономерности мироустройства вытекает для Канта возможность предположить существование разумного Творца. Вот в таком формате ранний Кант размышляет о Боге: Бог для него — первопричина, это не Тот, с Кем он предполагает выстраивать прямое личное общение.
И поэтому Дильтей как философ жизни так интересуется Кантом? Вы говорили, что именно он собирал архив Канта…
Да, но я бы вспомнил ещё, что Кант — это мыслитель, который значим не только для Вильгельма Дильтея (1833–1911), но и для нашего Михаила Михайловича Бахтина (1895–1975). Кант важен своей постановкой вопросов. Кроме того, Кант даёт школу чёткости, философской последовательности.
Кант — очень простроенный человек, он помогает выстроить философское мышление, не даёт уйти в мечтательность. И при этом — что хорошо понимает Дильтей как историк философии — он фигура поворотная для своего времени, он собирает и, как увеличительное стекло, преломляет все ключевые темы своей эпохи: так преломляет их, что становится возможна и послекантовская философия. Свою мысль Кант вымеряет шаг за шагом, не пишет наспех, чётко удерживает базовые линии. Часто мы видим в его работах напряжение мысли, словно грозящее выйти за пределы его философии. Но Кант не даёт этому напряжению прорваться, держится в рамках, избегая такого полёта мысли, который рискует уйти в мечтательность. И если мысль не созрела для чёткого следующего шага, Кант этот шаг делать не будет. Но Кант — не человек, который засовывает себя в «футляр» и душит в себе всё живое, но человек, способный так выдерживать живое напряжение мысли, чтобы мысль смогла вызреть, оформиться.
Кант признавался, что он не имеет писательского таланта, говорил о себе, что самое главное в его книгах — мысль, которая в них разворачивается, а не язык, которым они написаны. Но тут нужно помнить, с кем он себя сравнивает — в первую очередь, конечно, с французскими просветителями: с Вольтером, Дидро, Руссо и др. Это мыслители-писатели, они восхищали красотой слога, остроумием, живостью подачи, и Кант прекрасно понимает, что по сравнению с их изящной литературой его язык тяжеловесен. Но то, что тяжеловесно для человека XVIII века, человеку XXI века легко, он знает литературу и потяжелее. Сегодня Кант может быть интересен и как писатель, стилист; для внимательного читателя его тексты — очень живые, раскрывающие индивидуальность автора.
Чтобы дать почувствовать Канта как человека, я хотел бы привести цитату из письма его современника, потрясающего мыслителя Иоганна Георга Гамана (1730–1788), чьи тексты малоизвестны в силу их намеренной колоссальной сложности. Гаман, который был кёнигсбержцем и лично знал Канта, так характеризует его в письме к своему другу Фридриху Генриху Якоби, написанном в 1776 году: «Кант — это человек как великого таланта, так и доброго, благородного нрава; он может позволить себе воодушевиться под влиянием предрассудков, но и не робеет, когда нужно их опровергать и преодолевать. Ему для этого просто нужно время, чтобы самому уйти в себя и разобраться во всём. Он больше любит поговорить, чем послушать. Он вообще при всей своей живости очень сердечный, невинный человек. Но молчать он умеет так же плохо, как и Яхман: тот с ним одного покроя, хотя ещё совсем молод, но такой же сангвиник, как и Кант (Яхман — кёнигсбергский врач, которому Кант поручил заведовать своими финансовыми делами. — А.Л.). Пусть нейтралитет Канта вас не беспокоит (имеется в виду нейтралитет по поводу писем о Спинозе, опубликованных Якоби. – А.Л.). Я знаю его и пишу о нём то, что думаю, на самом деле, без оглядки на многое хорошее, чем ему обязан, включая его разрешение для Михаэля (это сын Гамана. — А.Л.) быть слушателем на всех его Collegia и не утруждая себя ни ревностью, ни завистью к его славе. На мою долю выпадали и тяжёлые бои с ним, и бывало иногда, что я был явно несправедлив к нему; но, вопреки всему, он всегда оставался моим другом, и Вы тоже никогда не сделаете его своим врагом, если собираетесь воздать честь истине».
Кант, как мы видим по этому письму, — очень живой человек. В его сочинениях мы находим неожиданные, интригующие, сведения, например, о тибетских ламах, которых кто-то из немцев, добравшись до них, расспрашивал о вере, о Боге, или об эскимосах, о северных народах. Кант имел достаточно большой круг чтения; он никогда никуда не выезжал из Кёнигсберга, но ему всё было интересно. Он вовсе не был человеком, который уставится в одну точку, от всего отгородится и сидит.
Блок всё-таки не прав, описывая Канта в своём стихотворении?
Да, конечно, не прав. Но понятна и реакция русских поэтов и русских интеллектуалов на Канта. Для русской философии Кант — своего рода «чёрт», как верно заметил в своё время Анатолий Ахутин. Кант провоцировал русскую мысль и вызывал желание спорить. Почему? Потому что Кант стремился к тому, чтобы различать фантазии от того, что мы можем признать достоверным. Ему было важно избежать принятия фантазии за нечто действительное. И у него было стремление к реализму, была верность реальности, сколь бы эта реальность не казалась скудной по сравнению с тем, что может дать человеческое воображение, сколь бы воображение не соблазняло принять за реальность то, что мы никак не можем проверить по-настоящему.
И эта реальность в большей степени физическая, природная?
Не совсем так. На мой взгляд, стремление быть верным реальности у Канта первичнее решения вопроса, что следует признавать реальным. И хотя, конечно, сфера эмпирического знания, по Канту, предполагает возможность удостовериться в знаемом посредством чувственного восприятия, именно Кант задаётся вопросом о возможности априорного познания, по определению не требующего обращения к чувственному опыту. Так что дело обстоит сложнее. Но вот реальность мистического опыта — в духе популярного тогда Эммануила Сведенборга (1688–1772) с его видениями — вызывает у Канта огромные подозрения. Он полагает, что сверхчувственное, невидимый мир, человек не может видеть и воспринимать так же, как он воспринимает мир видимый; подобные видения — плоды работы воображения (а не восприятия). В этом отношении Кант достаточно радикален. Он не исключает возможности благодатного воздействия Бога на человека, но не в форме видений.
Далее, Кант ставит очень серьёзный вопрос, несколько радикализуя ответ на него: если Бог способен соучаствовать в жизни человека и воздействовать на него своей благодатью, то как человеку избежать соблазна переложить на Бога ответственность за свою жизнь? Поздний Кант отвечает так: человек вообще не должен искать благодатной помощи или уповать на неё, дело добродетельной жизни — это исключительно дело самого человека. Столь критическое отношение Канта к инфантильным формам религиозности ведёт его в сторону, которая более ортодоксально мыслящему христианину кажется чрезмерной.
Это, вероятно, реакция на его протестантское окружение? Для протестантов ведь очень важен вопрос свободы воли и предопределения…
Наверняка. Тем более что сам Кант происходит из достаточно строгой протестантской семьи. И он, конечно, видел, что люди, говорящие о том, как важно искать Божьей помощи в деле исправления своей жизни, на деле нередко живут не очень этично. Критический ход Канта, я бы сказал, исторически не уникален. До Канта был Пелагий, в IV веке споривший с Августином о благодати Божией и считавший, что каждый может быть безгрешным, если сам того захочет. Кант — что для его исторической ситуации, для его опыта, в целом, понятно, — не чувствует возможности зрелого, а не инфантильного обращения к Богу, в том числе в стремлении выправить свою жизнь...
...Что как раз хорошо чувствовали русские религиозные философы…
Да. Поэтому Кант, который считал, что не следует даже заботиться о том, есть ли божественная благодать, воздействующая на тебя, или её нет, был для них недостаточен. При этом сам Кант в своих размышлениях о том, как и что человек способен в себе исправить, предельно честен. Он размышляет в том ключе, что этически выправить человек может образ мысли, однако он не имеет такой власти над сердцем. Этичный образ мыслей столь постепенно ведёт к выправлению сердца, так что для полного его исправления понадобилось бы бесконечно много времени. И если полагать, что Бог как судья судит человека, Он как находящийся над временным процессом, то есть вне времени, должен счесть человека, выправившего свой образ мысли, праведным — ведь в бесконечности времени праведным станет и сердце этого человека.
Можно ли в таком случае сказать, что кантовская идея Бога умозрительна, обретается в разуме, а не в сердце? И говорят ли такие его рассуждения о том, что, по крайней мере, в вечную жизнь Кант верил?
Кант ведёт подобные размышления, обращаясь к читателю или слушателю, который, принадлежа к христианской общине, исходит из того, что Бог есть, что Бог выступает как судья и оценивает, как человек прожил свою жизнь. Для самого же Канта здесь скорее характерен приём «как если бы». Человек стремится жить морально, как если бы существовал Бог как абсолютный законодатель, абсолютное воплощение морального закона.
Это тоже вполне протестантская логика — жить так, как если бы мы были спасены, избраны ко спасению.
Да, такое сходство есть. И это «как если бы» — весьма важный для кантовской моральной философии ход.
А чем Кант заменяет поиск богообщения?
Об этом как раз размышляет Гаман. По мысли Гамана, поиск богообщения Кант заменяет служением Разуму, понятому в духе Просвещения как единая, универсальная для всех способность. Единство Разума — давняя философская тема: уже Аристотель, отец логики, полагает, что мы должны признать существование одного для всех Разума. Логика на этом и зиждется: если человек мыслит правильно, говорит Аристотель, то он из одних и тех же посылок сделает одни и те же выводы. Но мыслителями Просвещения разум понимается не только как орудие познания, но и как то, что призвано ориентировать человека в жизни, давать её осмысление. Сталкиваясь с вопросами, которые ставит перед ним жизнь, человек ищет разумный ответ на них; и если Разум един для всех, то и ответы на основные жизненные вопросы могут и должны быть унифицированы. Фактически это ведёт к выстраиванию унифицированных социальных отношений, унифицированного порядка жизни, унифицированного порядка власти и так далее. Гаман видел здесь опасность обезличивания человека. При этом просветительское понимание разума — это тоже провокативный момент для русского религиозного философа: Разум у просветителей встаёт ровно на то место, где у апостола Павла «ум Христов» (1 Кор. 2:16).
Но Разум у Канта имманентен или нет?
Кант признаёт разум человеческой способностью, не чем-то мистическим; это нечто универсальное, реально работающее в каждом человеке (подобно тому, как при эмпирическом различии наших тел мы можем сказать, что человеческая физиология универсальна, мы говорим и о едином разуме). Гаман же будет отстаивать идею индивидуального разума — что позволяет ему развернуть философию в герменевтическое русло.
То есть сегодня Кант поддержал бы структуралистов, сказал бы, что структуры (текста) достаточно, а Гаман поддержал бы постструктуралистов и потребовал учитывать контекст?
Гаману важен не столько контекст, сколько диалог. Гамановская линия мысли найдёт преломление у Кьеркегора; но и бахтинская полифония тоже восходит к гамановской интенции. Полифоническое понимание истины, полифоническое понимание жизни и разумности как таковой — это совершенно гамановский подход. У Канта же мы видим надындивидуальный монологизм Разума. Кант не учитывает значение языка. Но русские религиозные философы реагируют даже не на это, а на то, что Кант недоучитывает, на их взгляд, возможность существования реального, а не воображаемого религиозного опыта. Русским мыслителям, русским поэтам Кант кажется человеком, скудно воспринимающим мир, срезающим целое измерение нашего опыта.
Слишком «узким» способно казаться и кантовское различение «вещи в себе» и вещи как — известного нам, данного в ощущениях — феномена. Кант полагает, что всё то, что мы называем опытом, собрано на полюсе «трансцендентальной субъективности». То есть, по Канту, мы способны воспринять лишь то, что даётся нам как «многообразное» ощущений в априорных формах пространства и времени. О «вещах в себе» мы можем сказать лишь то, что они аффицируют наши чувства, как таковые они для нас — некий X, неизвестное. По Канту, наше восприятие мира — это следствие того, как мы устроены.
А устроены, по Канту, мы все одинаково.
Да. И при этом такая логика не лишает самого Канта способности восхищённо, восторженно относиться к миру (мы все помним его высказывание про «звёздное небо над головой и нравственный закон во мне»). Это удивление сложностью и красотой устройства мироздания — нечто изначальное для Канта. Ранний Кант, ещё до периода «Критик», пишет работу о единственном возможном доказательстве бытия Божьего — и он основывает возможность такого доказательства на сложной законосообразности природных явлений. Из сложной закономерности мироустройства вытекает для Канта возможность предположить существование разумного Творца. Вот в таком формате ранний Кант размышляет о Боге: Бог для него — первопричина, это не Тот, с Кем он предполагает выстраивать прямое личное общение.
И поэтому Дильтей как философ жизни так интересуется Кантом? Вы говорили, что именно он собирал архив Канта…
Да, но я бы вспомнил ещё, что Кант — это мыслитель, который значим не только для Вильгельма Дильтея (1833–1911), но и для нашего Михаила Михайловича Бахтина (1895–1975). Кант важен своей постановкой вопросов. Кроме того, Кант даёт школу чёткости, философской последовательности.
Кант — очень простроенный человек, он помогает выстроить философское мышление, не даёт уйти в мечтательность. И при этом — что хорошо понимает Дильтей как историк философии — он фигура поворотная для своего времени, он собирает и, как увеличительное стекло, преломляет все ключевые темы своей эпохи: так преломляет их, что становится возможна и послекантовская философия. Свою мысль Кант вымеряет шаг за шагом, не пишет наспех, чётко удерживает базовые линии. Часто мы видим в его работах напряжение мысли, словно грозящее выйти за пределы его философии. Но Кант не даёт этому напряжению прорваться, держится в рамках, избегая такого полёта мысли, который рискует уйти в мечтательность. И если мысль не созрела для чёткого следующего шага, Кант этот шаг делать не будет. Но Кант — не человек, который засовывает себя в «футляр» и душит в себе всё живое, но человек, способный так выдерживать живое напряжение мысли, чтобы мысль смогла вызреть, оформиться.