В 1830 году Фёдор Иванович Тютчев написал: «Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей». Эти слова поэта почему-то вспомнились, когда минувшим январём я оказался в Вологодской области, близ города Кириллов, известного своим величественным Успенским монастырём. Шёл снег, было морозно, над северной пустыней царило абсолютное безмолвие — silentium по-латыни. А ведь именно так стихотворение Фёдора Ивановича и называется...
Успенский Кирилло-Белозерский и Рождественский Ферапонтов монастыри хорошо известны любителям русской старины. Причина тому, безусловно — Кирилло-Белозерский музей-заповедник, основанный в стенах этих древних обителей 100 лет назад и ставший одним из наиболее крупных в России центров по изучению древнерусского искусства.
Однако для пытливого странника, ищущего не столько культмассовых мероприятий, сколько уединения и духовных открытий, следует в этих северных краях научиться делать шаг в сторону. Например, в сторону от затоптанной экскурсионной дороги – и тогда ему откроется мир, доселе неведомый и таинственный, страна, с лёгкой руки писателя и путешественника Андрея Николаевича Муравьёва (1806 – 1874) получившая в 1855 году название Северная Фиваида.
Андрей Николаевич писал: «Многие слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках греческих о подвигах великих отцов, просиявших в суровых пустынях... Но кто знает наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера? На пространстве более 500 верст, от лавры до Белоозера и далее, это была как бы одна сплошная область иноческая, усеянная скитами и пустынями отшельников».
Разумеется, говорить о том, что в первой трети XXI века всё в этих краях осталось неизменным, невозможно в принципе — слишком много эпох сменилось, бурь и революций отгремело в России за эти восемь столетий, но и по сей день в окрестностях Кириллова и Вологды таятся, по словам историка литературы и поэта Степана Петровича Шевырёва (1806 – 1864), «места благословенные». Их просто надо найти, пристальней всмотреться в загадочное пространство, именуемое Русской Фиваидой на Севере…
В Кириллове так и сказали: «Это вам надо в пустынь. По Белозерской дороге до отворотки (как тут говорят), до указателя, там ещё после развилки крест преподобного Нила стоит».
С трассы дорога, петляя, ушла в лес, но нисколько не напугала своей очевидной кромешностью, потому как была изрядно расчищена грейдером. Вот только на обочину тут улетать не следовало бы — до весны застрянешь.
Нилова-Сорская пустынь была основана в этих «диких и мрачных местах» (С.П. Шевырёв) на реке Соре в середине 80-х годов XV века иеромонахом Кирилло-Белозерского монастыря Нилом (Майковым) как место молитвенного уединения и «умного делания», то есть интеллектуального богомыслия.
В таком виде (с теми или иными допусками) обитель просуществовала до 1924 года, пока из неё не выгнали монахов; в освободившемся периметре разместили сначала колонию, а затем инвалидный дом, переименованный в 1961 году в психоневрологический интернат (ПНИ № 1), просуществовавший тут до 2018 года.
А дорога меж тем выбралась из леса, и на горизонте показались приземистые сооружения пустыни, едва различимые в заснеженном пейзаже. От колокольни и куполов соборного храма здесь не осталось и следа, только Покровская надвратная церковь высилась над поселковыми домами да крытой рубероидом крыши пилорамы.
Переехали мост через замёрзшую Сору и встали у почты.
На площадке перед воротами монастыря, весьма бодро обращаясь с лопатой, орудовал, видимо, местный дворник.
Подошли, поздоровались.
Уборщиком снега оказался игумен Нило-Сорской Сретенской пустыни Евфимий — на вид лет 50 с лишним, сухощавый, с аккуратно подстриженной рыжей бородой.
Завели беседу, что неспешно протекала по мере убывания снега под ногами и по мере роста сугробов вдоль стен.
— С тех пор, как из монастыря убрали ПНИ, так и живём тут вдвоем с братом (с монахом). Службы в Тихвинской церкви возобновились почти сразу, потому что храм в целом сохранился, при интернате в нём была столовая. Всё остальное — жилые корпуса и хозяйственные постройки — сгнило в труху. Хоть сноси и всё заново строй. Котельная, которая была при интернате, теперь на работает. Топимся сами. Дров хватает. Ну и местные поселковые помогают чем могут, хотя в целом к жизни монастыря особого интереса не проявляют. Мы живём отдельно, и они живут отдельно. Вот разве что летом приезжают паломники из Вологды или Москвы, но ненадолго, не все выдерживают, тут же болота кругом, комаров прорва. Зимой спокойней как-то, хотя вот несколько дней назад было –38.
Фотографироваться Евфимий наотрез отказался.
— Не монашье это дело позировать, — сказал твёрдо, но без раздражения, мол, и вы меня поймите.
Понял, конечно, и фотоаппарат убрал.
Потом, окончив свою работу, отец проводил в храм. Боязно было входить, страх увидеть столовские следы психоневрологического интерната и учуять неубиваемые запахи общепитовской кухни преследовал, конечно.
Но нет! Ничего этого не было.
Тихо, чисто, свежо, скромно.
Вероятно, так и было тут до 1924 года.
Потом Евфимий простился, много дел по хозяйству, и удалился. Можно было наблюдать за ним через окно, как он неспешно, как в замедленном кино, шёл через монастырский двор по им же самим убранным дорожкам, проложенным в сугробах в пол человеческого роста. Может быть, раскаивался в том, что был с нами слишком многословен, но и молчать с редкими гостями было бы невежливо или даже дерзко…
Когда вышли из монастыря, то небо внезапно потемнело, почти легло на голову, и пошёл снег.
Над Северной Фиваидой идёт снег, и тишина от этого становится гулкой и напряжённой. Видимо, это и есть полное безмолвие, за которым сюда семь столетий назад пришёл преподобный Нил.
Silentium стоит.
Евфимий стоит на крыльце братского корпуса и думает о том, что работы у него завтра прибавится.
До Кириллова добрались уже в сумерках.
А тут монастырь иллюминирован празднично, в окнах домов горит свет, топят печи, лыжники нарезают круги в городском сквере, да и в местном «Магните» цены вполне себе московские.
Вологодская область — Москва.
Фото автора, январь 2024 г.
Успенский Кирилло-Белозерский и Рождественский Ферапонтов монастыри хорошо известны любителям русской старины. Причина тому, безусловно — Кирилло-Белозерский музей-заповедник, основанный в стенах этих древних обителей 100 лет назад и ставший одним из наиболее крупных в России центров по изучению древнерусского искусства.
Однако для пытливого странника, ищущего не столько культмассовых мероприятий, сколько уединения и духовных открытий, следует в этих северных краях научиться делать шаг в сторону. Например, в сторону от затоптанной экскурсионной дороги – и тогда ему откроется мир, доселе неведомый и таинственный, страна, с лёгкой руки писателя и путешественника Андрея Николаевича Муравьёва (1806 – 1874) получившая в 1855 году название Северная Фиваида.
Андрей Николаевич писал: «Многие слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках греческих о подвигах великих отцов, просиявших в суровых пустынях... Но кто знает наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера? На пространстве более 500 верст, от лавры до Белоозера и далее, это была как бы одна сплошная область иноческая, усеянная скитами и пустынями отшельников».
Разумеется, говорить о том, что в первой трети XXI века всё в этих краях осталось неизменным, невозможно в принципе — слишком много эпох сменилось, бурь и революций отгремело в России за эти восемь столетий, но и по сей день в окрестностях Кириллова и Вологды таятся, по словам историка литературы и поэта Степана Петровича Шевырёва (1806 – 1864), «места благословенные». Их просто надо найти, пристальней всмотреться в загадочное пространство, именуемое Русской Фиваидой на Севере…
В Кириллове так и сказали: «Это вам надо в пустынь. По Белозерской дороге до отворотки (как тут говорят), до указателя, там ещё после развилки крест преподобного Нила стоит».
С трассы дорога, петляя, ушла в лес, но нисколько не напугала своей очевидной кромешностью, потому как была изрядно расчищена грейдером. Вот только на обочину тут улетать не следовало бы — до весны застрянешь.
Нилова-Сорская пустынь была основана в этих «диких и мрачных местах» (С.П. Шевырёв) на реке Соре в середине 80-х годов XV века иеромонахом Кирилло-Белозерского монастыря Нилом (Майковым) как место молитвенного уединения и «умного делания», то есть интеллектуального богомыслия.
В таком виде (с теми или иными допусками) обитель просуществовала до 1924 года, пока из неё не выгнали монахов; в освободившемся периметре разместили сначала колонию, а затем инвалидный дом, переименованный в 1961 году в психоневрологический интернат (ПНИ № 1), просуществовавший тут до 2018 года.
А дорога меж тем выбралась из леса, и на горизонте показались приземистые сооружения пустыни, едва различимые в заснеженном пейзаже. От колокольни и куполов соборного храма здесь не осталось и следа, только Покровская надвратная церковь высилась над поселковыми домами да крытой рубероидом крыши пилорамы.
Переехали мост через замёрзшую Сору и встали у почты.
На площадке перед воротами монастыря, весьма бодро обращаясь с лопатой, орудовал, видимо, местный дворник.
Подошли, поздоровались.
Уборщиком снега оказался игумен Нило-Сорской Сретенской пустыни Евфимий — на вид лет 50 с лишним, сухощавый, с аккуратно подстриженной рыжей бородой.
Завели беседу, что неспешно протекала по мере убывания снега под ногами и по мере роста сугробов вдоль стен.
— С тех пор, как из монастыря убрали ПНИ, так и живём тут вдвоем с братом (с монахом). Службы в Тихвинской церкви возобновились почти сразу, потому что храм в целом сохранился, при интернате в нём была столовая. Всё остальное — жилые корпуса и хозяйственные постройки — сгнило в труху. Хоть сноси и всё заново строй. Котельная, которая была при интернате, теперь на работает. Топимся сами. Дров хватает. Ну и местные поселковые помогают чем могут, хотя в целом к жизни монастыря особого интереса не проявляют. Мы живём отдельно, и они живут отдельно. Вот разве что летом приезжают паломники из Вологды или Москвы, но ненадолго, не все выдерживают, тут же болота кругом, комаров прорва. Зимой спокойней как-то, хотя вот несколько дней назад было –38.
Фотографироваться Евфимий наотрез отказался.
— Не монашье это дело позировать, — сказал твёрдо, но без раздражения, мол, и вы меня поймите.
Понял, конечно, и фотоаппарат убрал.
Потом, окончив свою работу, отец проводил в храм. Боязно было входить, страх увидеть столовские следы психоневрологического интерната и учуять неубиваемые запахи общепитовской кухни преследовал, конечно.
Но нет! Ничего этого не было.
Тихо, чисто, свежо, скромно.
Вероятно, так и было тут до 1924 года.
Потом Евфимий простился, много дел по хозяйству, и удалился. Можно было наблюдать за ним через окно, как он неспешно, как в замедленном кино, шёл через монастырский двор по им же самим убранным дорожкам, проложенным в сугробах в пол человеческого роста. Может быть, раскаивался в том, что был с нами слишком многословен, но и молчать с редкими гостями было бы невежливо или даже дерзко…
Когда вышли из монастыря, то небо внезапно потемнело, почти легло на голову, и пошёл снег.
Над Северной Фиваидой идёт снег, и тишина от этого становится гулкой и напряжённой. Видимо, это и есть полное безмолвие, за которым сюда семь столетий назад пришёл преподобный Нил.
Silentium стоит.
Евфимий стоит на крыльце братского корпуса и думает о том, что работы у него завтра прибавится.
До Кириллова добрались уже в сумерках.
А тут монастырь иллюминирован празднично, в окнах домов горит свет, топят печи, лыжники нарезают круги в городском сквере, да и в местном «Магните» цены вполне себе московские.
Вологодская область — Москва.
Фото автора, январь 2024 г.